Нейрохирург Барановский: Удаление опухолей головного мозга с применением новых методик, декомпрессия тройничного нерва - моя прерогатива
Известный нейрохирург Александр Барановский провел сотни операций на головном мозге, но тайны его до конца так и не постиг
«Кто чего стоит, становится ясно на 9-м этаже», — так говорят все, кто имеет в 5-й столичной клинике отношение к нейрохирургии. На девятом этаже в этой больнице находятся операционные. И если кто-то вдруг не может пройти тесты на профессионализм там, то разве имеют цену титулы, звания и дипломы? У Александра Барановского, заведующего 2-м нейрохирургическим отделением клиники, отлично получается одно, но есть и другое. Работая нейрохирургом, он сделал более 2,5 тысячи операций. Большинство из них — высшей категории сложности. Его стараниями в арсенале белорусских нейрохирургов появился метод оперирования людей с невралгией тройничного нерва. А в прошлом году Александр Евгеньевич признан лучшим хирургом в стране. При этом, как уверяют многие, он профессионально доступен для всех и удивительно прост в общении. Журналисты «Р» смогли лично в этом убедиться: сегодня Александр Барановский (на снимке) — гость нашей редакции.
«Журналиста из меня не вышло»
— Слышала, что вы не одобряете повального увлечения новыми технологиями в медицине. Почему?
— Я не противник новых методов, это было бы глупо. Но нельзя внедрять у нас абсолютно все технологии, которые используют за рубежом, ведь не все они эффективны и не так уж необходимы. Бывает, некоторые инновационные способы приходят слишком рано, когда медицина к ним не готова, а спустя время возвращаются. Так было, например, с удалением бляшек с внутренней стенки сонной артерии. Методика эта возникла еще 25 лет назад, но на тот момент врачи не располагали диагностическим оборудованием, эффективными лекарствами, поэтому результаты были не очень хорошие. От нее отказались. А сегодня вновь к этому вернулись и, знаете, эффективность метода выросла в разы.
— Насколько я поняла, новые технологии — следствие доступности современного оборудования. Получается, еще не так давно нейрохирурги были намного беспомощнее своих нынешних коллег?
— Раньше пациенты проходили очень травматичные обследования, после которых у человека головные боли могли длиться по несколько недель. «Драконовские» эти методы, к счастью, ушли в прошлое. Сейчас есть интроскопия: компьютерная томография в различных режимах, магнито-резонансная и другие виды. Все это в процентах 80—90 позволяет поставить правильный диагноз. Раньше ведь мы не могли выполнять так широко и качественно оперативные вмешательства, потому что не могли точно диагностировать.
— Ошибки были?
— Безусловно. Если сравнить уровень 25-летней давности, то разница колоссальная. Освоено много новых методик, которые, конечно, за рубежом уже применялись. Но как только у нас появилось новое оборудование, они стали применяться и у нас. А это буквально в последние лет пять.
Но иногда даже не требующие оборудования эксперт-класса способы лечения приживаются у нас с трудом. Пример. За рубежом при невралгиях тройничного нерва с начала 1960-х выполнялись операции по микроваскулярной декомпрессии тройничного нерва. У нас они не делались вообще — нерв обезболивали инъекцией спирта через щеку. И на этом все заканчивалось. А операция та была насколько эффективной, настолько тонкой и сложной. И чтобы ее внедрить и применять, мне пришлось долго бороться, доказывать необходимость ее освоения. В итоге эти операции выполняются широко, но только в нашей клинике, к сожалению.
— Ее методикой владеете только вы?
— Нет, еще академик Арнольд Федорович Смеянович. Хотя в стране есть талантливые хирурги, которые могли бы ее освоить. Это было бы кстати, ведь каждый год в Беларуси около 400 человек заболевает невралгией тройничного нерва, из которых приблизительно 70 нуждается в такой операции. А мы можем их делать максимально 20 пациентам.
— Думаю, эта операция далеко не единственная из списка технологий, которые вы освоили. Я не ошиблась?
— Я общий нейрохирург, но в свое время мне были особенно интересны несколько направлений: повреждения периферических нервов, плечевого сплетения. По этой теме я писал кандидатскую диссертацию. Сейчас — удаление опухолей головного мозга с применением новых методик. Декомпрессия тройничного нерва, как я уже рассказывал, тоже моя прерогатива.
— За что вам нравится нейрохирургия? Разочарования в профессии не наступило?
— Когда я выбрал нейрохирургию, а это было в 1969 году, мне было 12 лет. Лежал я в больнице с переломом ноги и пальца. Доктор, нейрохирург, меня лечила просто виртуозно. Я уже тогда думал: «Неужели это под силу человеку? Какая все-таки грандиозная специальность нейрохирургия!» Потом впечатления сгладились и я думал даже поступать на факультет журналистики. Но все-таки все выкристаллизовалось в медицину. Куда конкретно? Конечно, только в нейрохирургию. Хотя наши мединституты врачей такой специальности не готовят. Я окончил Витебский мединститут по специальности хирургия, прошел первичную специализацию у покойного академика Олешкевича, потом под началом профессора Злотника окончил клиническую ординатуру. Потом долгое время работал вместе с академиком Смеяновичем, да и сейчас продолжаю. Арнольда Федоровича считаю своим учителем, у которого учусь до сих пор. С моей точки зрения, нейрохирургия из хирургических профессий самая сложная, самая ответственная и самая интересная. Стоишь ты за операционным столом и осознаешь: после твоей операции пациент — человек или нечеловек, или инвалид, или вообще умер. И вот эта ответственность и тонкость работы меня как раз и привлекает.
— То, о чем вы только что рассказали, наверное, и позволяет многим причислять нейрохирургов к медицинской элите…
— Скорее всего. Ведь нейрохирургия — хирургия самого тонкого и важного органа — мозга. Во всем мире нейрохирурги и кардиохирурги — самые высокооплачиваемые врачи. Сегодня почти все можно пересадить, даже сердце, а вот мозг…
— Кстати, очень популярные ныне клеточные технологии нередко выдают за панацею, в том числе и в неврологии: говорят, даже ткань мозга можно выращивать. Это реальность или некий модный миф?
— Да, клеточными технологиями сегодня, действительно, пытаются заниматься во всем мире. Бурно развивается это направление в Китае. Ученые берут определенные клетки у эмбриона и подсаживают, например, при болезни Паркинсона в определенные места мозга. И стволовые клетки, родоначальницы абсолютно всех клеток, развиваются в необходимую ткань. Думаю, у нас это направление тоже будет развиваться, но пока все имеет экспериментальный характер.
— Но у фетальной терапии есть много противников: с одной стороны, попытки выздороветь любыми путями, а с другой — нерожденные младенцы…
— Каждый аборт — грех, каждая беременность — Богом данный процесс, и женщина должна рожать. Но аборты сегодня не запрещены государством, и эмбрион может стать предметом исследования медиков, генной инженерии. Считается, что это может послужить на благо человечеству, но, принимая во внимание нравственную подоплеку… Я, как христианин, против этих методик.
«Мозг человека XVIII века и нашего современника отличается…»
— В нейрохирургии возраст врача имеет значение?
— Большую роль играет опыт, ведь хирургия — это «рукоделие». Один может вышить бисером быстро и красиво, а у другого, вроде он и старается, не идет и все тут. Это способности, навык. С возрастом тоже по-разному. Например, академик Смеянович оперирует великолепно, рука у него не дрогнет ни разу, любую операцию он выполняет исключительно тонко, филигранно. В то же время в 1980-х годах главный нейрохирург Нью-Йорка Пул ушел на пенсию после 60 лет. Но там другие обстоятельства: в Америке ты не можешь задержаться в государственной клинике дольше положенного срока. Уролог Лопаткин изумительно оперировал и в 80 лет. А некоторые уже к 50 разваливаются и неспособны просто нормально оперировать. Как кому дано. Кроме того, нейрохирург должен быть очень выносливым: часами сидеть над микроскопом задача не из простых.
— Но кое-что с возрастом приходит наверняка: любая профессия лишается своего романтического ореола. И то, что нейрохирургия полна романтики, скорее всего, утверждают ваши юные коллеги, верно?
— Видимо. Я помню себя, как по молодости просто горишь желанием оперировать, внедрять что-то новое. Особенно когда ты видишь результаты своего труда. Я ведь долгое время дежурил в других клиниках, когда работал в санитарной авиации. Хорошие были результаты и когда занимался периферической нервной системой, делая различные пластики, пересадки мышц. Это было профессиональное горение. Казалось, какое место в нейрохирургии ни возьми, можно до бесконечности открывать нечто новое. Сейчас отношение более прагматичное: некоторый опыт позволяет уже предвидеть развитие той или иной ситуации.
— Наверняка вы следите за развитием медицинской науки в мире. Александр Евгеньевич, на ваш взгляд, нейрохирургия в Беларуси и за рубежом идут на равных? Или мы отстаем? Может, в чем-то опережаем?
— Опережать пока мы никак не можем. Для этого необходимо очень хорошее техническое обеспечение. Мы вновь вернулись к теме оборудования, от которого неотделимо качество нейрохирургической помощи. В некоторых областях мы вплотную приблизились к уровню зарубежных коллег. Например, техническое исполнение операций на сосудах, удаление опухолей головного мозга уже практически ничем не отличаются. И это во многом благодаря оснащению. Среди стран СНГ — да, мы на лидирующих позициях. Это без всяких преувеличений. Когда белорусы едут на операцию в Россию в НИИ нейрохирургии имени Бурденко, там говорят, мол, зачем приехали, в Минске прооперируют не хуже. Это что касается потенциала врачей, их навыков. А вот каких-то собственных разработок, которые получили бы мировую известность, у нас нет. И ситуация в науке уже не такая, как во времена Уолтера Денди, который мог пальцем ткнуть в любое место в голове и найти там докторскую диссертацию. На такой уровень могли потянуть, как минимум, 11 его исследований. Сейчас анатомически мозг достаточно хорошо изучен, по крайней мере, его крупные структурные элементы, а функциональными характеристиками, скорее, занимается нейрофизиология. Нейрохирургия может внедрять какие-то новшества только через техническое обеспечение.
— Вы говорите, что мозг уже достаточно изучен, но ученые до сих пор не знают, как он функционирует и не уверены, что именно он рождает мысли? За свою практику вы приблизились к пониманию этих тайн?
— Мозг в свое время сравнивали с компьютером, но это очень грубая аналогия. Он саморегулирующаяся система. Мозг человека, скажем, XVIII века и нашего современника отличается, хотя крупные структурные элементы и сохранены. Информационный поток, который с каждым годом увеличивается, дает дополнительную нагрузку на этот орган. Так вот, мозг информацию успевает переработать, пересортировать, дать ответ на нее и ненужное отсекает. Если бы он все миллиарды миллиардов бит информации накапливал, мы бы очень быстро сгорели. Кстати, информация, которая есть в мозге, но которую человек не помнит, передается его детям. Это и есть генетическая память. Приведу пример, который говорит о невероятно сложном устройстве мозга. Нейрон — одна из самых маленьких клеток человеческого организма. В мозге этих клеток 14—15 миллиардов. Сейчас приходят к выводу, что в зависимости от возраста и способа жизни их количество уменьшается или увеличивается. Ученые говорят, что их может быть даже до 60 миллиардов у одного человека. Каждый нейрон связан с другим, и количество этих связей у одного этого малюсенького нейрона может колебаться от 10 тысяч до 100 тысяч! Каждая связь — это импульс не только электрической энергии. Какой? Ученые пока не могут дать точного ответа. Пока при изучении мозга, чем больше находится ответов, тем больше возникает новых вопросов.
— Все-таки не совсем понятно: чем больше нейронов, тем лучше?
— Человеку не всегда необходимо большое количество нейронов. Все зависит от того, каким числом этих клеток он пользуется. Например, человек лежит на диване и только спит—ест, ест—спит. Такой пользуется от силы 15 процентами своих нейронов. Зачем ему остальные? А ученый, занимающийся глубоким интеллектуальным трудом, запоминающий большое количество информации, перерабатывающий ее, пользуется огромным их количеством. Но есть один нюанс: мозгу обязательно необходим отдых — сон. Если человек не спит, то через трое суток он становится практически неполноценным и никакой информации запомнить уже не сможет. И при этом неважно, сколько у него нейронов.
— Всем известно, что хирургия — крайняя степень в лечении. Вы иногда испытываете сомнения перед операцией: а надо ли вообще резать?
— Сейчас уже нет. Вначале проводится такая серьезная аналитическая работа, что в момент принятия решения колебаний не возникает. А дальше стоит другой вопрос: как сделать так, чтобы человек остался, во-первых, жив, во-вторых, не остался инвалидом. Нейрохирург еще до операции должен продумать ее ход, вплоть до деталей, а во время операции все время помнить о них. Прежде всего, как всегда: «не навреди». Вот и все.
«Будем резать или нет?»
— Скажите, у вас были известные пациенты?
— Были. Главные режиссеры театров, директора заводов, начальники разных уровней. Не буду называть их фамилии. И, слава Богу, многие из них и сегодня работают, занимая высокие должности.
— Для вас есть разница, кого оперировать: человека, например, при должности или какого-нибудь бедолагу без определенного места жительства?
— Человек должен всегда расти морально и духовно. Если этого не происходит, то эта дифференциация в отношении к людям по социальному статусу будет играть большую роль. Если рост идет, то разница исчезает. Перед тобой — Человек. И нужно сделать максимально хорошо, как ты можешь, для того, чтобы ему стало лучше.
— Пирогов выбирал себе пациентов. И если был безнадежный, то говорил, что «сначала надо помочь тем, кому могу». Вы согласны с такой позицией?
— Просто Пирогов видел, кому сейчас больше других нужна помощь, кто умрет или останется инвалидом, если ее тотчас не оказать. Он смотрел с точки зрения хирурга и соизмерял риски, возможности и необходимость. Вот почему он делал такой выбор. Тем более эта фраза сказана известным хирургом в военно-полевых условиях. У нас встречаются похожие экстренные ситуации. Или те, когда помочь уже невозможно, например, при глубоко расположенных обширных опухолях мозга. В такой ситуации, несмотря ни на возраст, ни на социальное положение или другие параклинические обстоятельства, мы не беремся оперировать.
— Все чаще звучат предложения о законодательном разрешении эвтаназии. Александр Евгеньевич, по-вашему, медицина или сам больной, или его родственники могут распоряжаться даром жизни?
— Речь идет о неизлечимых заболеваниях на современном этапе развития медицины. Но кто знает, что будет уже через полгода? Не синтезируют ли лекарство, не изобретут ли новую технологию лечения?.. Ученые не спят: все работают, все думают. Это первый аспект. Второй: жизнь дал Господь. Никто не имеет права задуть свечу, которую не он зажег. А вдруг человек, который просит это сделать, уже не совсем адекватно оценивает свою ситуацию? Да, с точки зрения альтруистической, он может говорить своим родственникам: «Я вам надоел. Вы со мной будете мучиться». Но, скорее, он просто хочет услышать ободряющие слова. Даже если родственники понимают всю тяжесть ситуации, значит, это их жизнь. И значит, крест болезни тяжелобольного родственника им надо нести. А по поводу закрепления этого явления на законодательном уровне скажу одно: если где-то разрешают однополые браки, то вовсе не обязательно, что это надо и нам.
— Скорее всего, в вашей жизни было много интересных встреч. Какая из них больше всего вам запомнилась?
— Это был человек, с которым я работал. По тем временам ситуация, которая произошла с ним, для меня была настолько необычна, что, можно сказать, во многом перевернула мое сознание. Мы с ним были в дружеских отношениях, общались вне клиники. И вдруг он принимает крещение, становится верующим, православным человеком. Он переменился настолько резко, что все только удивлялись. При полном здравии ума молодой, физически крепкий человек, который мог положить на лопатки всех нас. Когда он рассказывал о необходимости для него этого поступка, о том, что мы все под Богом, когда я видел, как он резко изменил свое отношение ко многим вещам, меня это сильно поразило. Сейчас этот человек ушел в монастырь. Конечно, с нашей точки зрения у него были предпосылки к духовным поискам: один за другим умерли его родители, погибла сестра. Хочу сказать, что сегодня я тоже иду этой дорогой. Мне непросто, но я вспоминаю многие его поступки, и это мне придает сил. Считаю, что идти этим путем надо всем нам, иначе здесь будет только зло. И медицина превратится в обыденное: «Будем резать или нет?». Ведь медицина прежде всего человек, а не руки, ноги и спины.
— Вы вошли в попечительский совет одного благотворительного фонда. Не оттого ли влечет милосердие, что современная медицина все больше становится похожей на бизнес?
— К сожалению, да. Вообще, вся наша жизнь постепенно становится на рельсы бизнеса. И медицина не исключение. И нам надо благодарить учредителей подобных фондов. Конечно, им средства позволяют заниматься такой деятельностью, но далеко не все, у кого есть деньги, так поступают.
— Даже самый лучший доктор вряд ли живет одной медициной. Что еще в вашей жизни может конкурировать с нейрохирургией?
— Здесь нельзя применять слово «конкуренция». Скорее, одно подпитывает другое. Во всей моей жизни, в том числе и медицине, огромное значение имеет вера, евангельские заповеди. Изучение Евангелия, произведений отцов церкви сегодня вне конкуренции. Это что касается морально-этического и профессионального подхода к своей жизни. А так когда-то я был спортсменом и сейчас вхожу в «группу здоровья», которая состоит из врачей: мы каждые выходные в спортзале мединститута играем в баскетбол. Люблю бильярд, настольный теннис, плавание. Насколько позволяет время, приезжаю в родительский дом. Помощь и забота о родителях — неотъемлемая часть моей жизни. Семье, конечно, время уделяю, дача у нас есть. А как без этого? Надо же всем заниматься. Просто сегодня каждое увлечение проходит через определенную призму моего отношения к жизни. Раньше все было разрозненно, само по себе, а сейчас все нанизывается на одну важную основу. На мой взгляд, так должно быть у каждого. Если мы не будем расти, у нас будет происходить много неприятных моментов в жизни, которые мы не сможем ничем объяснить, мы будем страдать, болеть, будем унижены, оскорблены и при этом не поймем, почему так происходит. Хотя ответ простой и находится совсем рядом.