Страх смерти. В старину человека с детства приучали к мысли, что ему придется похоронить родителей

Не с плача по себе умершему или умирающему начинается человек, а с принятия и избытия смерти своих любимых.

Старые люди не боялись боли. Они ее не искали, но уж если надо было что-то испытать, вынести, пережить, относились к этому спокойно, с достоинством. Не прятались. И перед смертью не робели. Говорили о ней без страха.

А чего смерти бояться? Все умрем. Столько хороших людей уже умерло, что и нам не грех в могилу лечь.

Комфорт и безопасность изменили нас. Порог боли и чувствительности современного человека сильно отличает нас от наших даже ближайших предков, и в этом нет ничего плохого, я и сам каждое утро восхищаюсь чудом горячей воды и благодарю Бога за свет и тепло. Но мы другие. Защитив себя и обезопасив жизни свои, кое в чем мы сделались более уязвимыми, а порой и беззащитными. Факт смертности — нашей и наших близких — мы теперь переносим куда более тяжело и болезненно, нежели наши прадеды.

В старину человека с детства приучали к мысли, что ему придется похоронить родителей. И молодые люди знали, что доведется не просто переживать утрату родителей, но именно похоронить и сделать это красиво и правильно. А еще было чудесное слово “досмотреть”, и достоинство детей оценивалось по тому, как они утешают своих умирающих близких, как успокаивают их старость. Подумайте: с детства к этому готовили. Не боялись детей испугать или шокировать. Как готовили? Говорили о смерти спокойно, как о чем-то естественном, не смягчая ее трагичности, не врали себе и детям, не прятались от нее. Старики собирали себе на смерть, готовили рубахи и платки — в чем в гроб положат, не боялись часто причащаться, не пугались писать завещаний...

Верующих часто (иногда справедливо) укоряют в эгоизме. В созерцании своей финальности действительно есть нечто эгоцентричное. Но в том, что умру я, — нет еще большой трагедии. Порой смерти ждешь, как избавления, отрады. Однако умрут любимые мною люди. Вот это по-настоящему ужасно.

“Человек начинается с плача по умершему”. Так говорил покойный Мераб Мамардашвили. Не с плача по себе умершему или умирающему начинается человек, а с принятия и избытия смерти своих любимых. Этому плачу в хороших семьях приобщали с детства — чтобы человек в ребенке проснулся как можно раньше, чтобы через мужественное принятие смертности своей и своих любимых с первых дней своей жизни научиться принимать, благословлять этот мир, и — сопротивляться ему. Все наши близкие и друзья, любимые и хорошие — это люди, которых мы однажды потеряем. А еще это люди, которые потеряют нас.

Однако “плач по умершему” — это не просто красивый образ или стерильное духовное упражнение. У нас есть религия. Она учит нас правильному плачу по умершему, целительному плачу. Смерть — всегда не вовремя. Смерть застает нас врасплох. И нам нужно не только умом, но и самой кожей избыть это горе. Даже распоследние материалисты это если не понимали, то чувствовали, изобретая гражданские панихиды и пресные минуты молчания. А в церкви — дым кадила, чтение бесконечных поминальных записок, столы с приношениями и запечатанная земля. И как запоют “Со святыми упокой” — подхватит вся церковь этот скорбно-торжественный мотив, а потом разрешится в мужественный и трагичный мажор икоса восьмого гласа: “Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека”. Выкричаться нам надо, пропеть, простонать сквозь слезы и благодарную грусть.

Современного человека, и прежде всего ребенка, подростка, со всех сторон ограждают от смерти, от самого факта и упоминания. Но ведь однажды ему предстоит проводить своих родителей в последний путь и сделать он это должен “как следует”. Религия есть некая культурная оформленность предельного человеческого опыта. Она дает не просто какой-то эмоциональный антидот, противоядие от чрезмерного потрясения, сознания необратимости, но само исполнение ритуала избывает скорбь, потому что кричим мы, плачемся Богу-Человеколюбцу, Утешителю сирот и смертников.

Архимандрит Савва МАЖУКО