Боль терпеть нельзя. Как в Беларуси помогают больным на последней стадии рака
В 2017 году от рака в Беларуси умерли более 17 тысяч человек. Безусловно, многим из них и их родным оказывали паллиативную помощь. Когда онкологическая болезнь прогрессирует и вылечить ее уже нельзя, пациенту, которому осталось не так много, очень важно прожить этот отрезок жизни достойно.
Ольга Мычко сегодня депутат Палаты представителей и на общественных началах Генеральный секретарь Белорусского общества Красного Креста. Она 11 лет была главным врачом больницы паллиативного ухода «Хоспис», создав это учреждение фактически с нуля. Это было первое такое учреждение в стране для взрослых. Ольга Мычко рассказала СМИ, как работает система паллиативной помощи, почему онкобольным нельзя терпеть боль и что мы можем улучшить.
«В Беларуси 73% пациентов, нуждающихся в паллиативной помощи, — онкобольные»
— Мы часто слышим это выражение — «паллиативная помощь». Но что это такое?
— Это помощь любому человеку, у которого есть проблемы со здоровьем. Прежде всего эта помощь нужна для того, чтобы обеспечить человеку качество жизни. Эта помощь состоит из четырех компонентов и включает в себя медицинский аспект. Ведь если мне больно или меня тошнит, то какое же это качество жизни?
Паллиативная помощь состоит и из социального аспекта: простыми словами, важно, чтобы у человека была крыша над головой, чтобы ему было не холодно, чтобы была еда. Еще два аспекта паллиативной помощи — психологический и духовный. Как бы то ни было, мы все — люди духовные, и нам есть о чем подумать, когда мы знаем, что жизнь скоро закончится.
Термин «паллиативная медицинская помощь» в белорусском законодательстве появился в 2014 году. Это и можно считать датой, когда направление стало самостоятельным, фактически выросло из волонтерского и факультативного направления. И основной момент в дефиниции «паллиативная медицинская помощь» то, что все сервисы, которые должны обеспечивать качество жизни человека и его окружения, притягиваются к медицинской помощи. Медицинская помощь здесь как гвоздь программы.
В паллиативной медицине специалист вникает в проблемы человека, а не диагноза. Потому что в такой помощи нуждаются и онкобольные, и пациенты с сахарным диабетом, люди после инфаркта и инсульта… По европейской статистике, 377 человек на 100 тысяч населения нуждаются в паллиативной помощи. В Беларуси 73% таких пациентов составляют онкобольные. Поэтому у нас паллиативная помощь взрослым и началась с помощи пациентам с онкологическими заболеваниями.
Рак — это уникальная болезнь. Люди даже больше боятся не заболеть, а испытывают страх перед мучительной смертью. С другой стороны, человек, зная, что у него последняя стадия рака (когда уже провели все возможное лечение, а болезнь все равно прогрессирует, и дают прогнозы, сколько ему осталось), еще может подготовиться к уходу. У него есть время завершить все свои дела, проститься и извиниться.
За рубежом паллиативную помощь на терминальной (последней. — Прим. СМИ) стадии заболевания называют помощью в конце жизни — end of life care. И эта система в первую очередь подразумевает контроль симптомов: чтобы человека не тошнило, ему не было больно, у него не зудело и не воняло, чтобы человек мог нормально спать, общаться с близкими людьми, иметь приятное окружение и, самое главное, сохранить свое достоинство. Даже в такой ситуации человеку важно быть автономным и сохранить за собой право принимать решения, иметь право выбрать место, где ему быть: в больнице или дома, когда для этого созданы определенные условия. Потому что если я хочу быть дома, значит, кто-то должен мне подать воды, помочь с гигиеной, поменять тот же памперс, адекватно обезболить.
— Что сегодня есть в стране для взрослых в плане паллиативной медицинской помощи?
— У нас работают 15 хосписов и стационарных учреждений паллиативной помощи. Сегодня это больше 320 коек на всю страну.
— Это мало?
— Мировой норматив — 50 коек на 1 млн человек, этот норматив актуален и для нас. Получается, что сегодня в Беларуси 41,1 койка на 1 млн человек. Но это без коек дневного пребывания, а у нас же есть еще и такие отделения — 30 коек, куда пациенты могут приходить в течение дня, а вечером уходить домой.
И на самом деле, не надо сегодня всех укладывать на койку, когда у нас есть ресурсы и возможность организовать оказание помощи дистанционно или с периодическим контролем пациента на дому. Ведь в стране работают девять патронажных служб. То есть на 400 тысяч населения у нас есть один врач, пять медсестер и психолог. И уже врач после знакомства с пациентом может расписать ему лечение и отдать его под опеку выездной службы.
— Девять патронажных служб и 15 хосписов на всю страну — неужели этого достаточно, учитывая, как растет количество онкобольных…
— Оно растет, но и онкологи тоже знают, что делать с симптомами пациента в плане паллиативной помощи. Они тоже с этим работают.
— Мы с вами живем в Минске, и здесь возможности одни, но как организована паллиативная помощь в регионах?
— В каждой области есть внештатный специалист по паллиативной помощи и структура оказания этой помощи. В основном люди, нуждающиеся в такой поддержке, обращаются за обезболиванием. И система выстроена так, что участковый терапевт обязан знать, как лечить боль и как правильно назначить это лечение. Другое дело, что у некоторых врачей может быть страх перед тем, как назначить сильное наркотическое обезболивающее онкобольному. Но если человеку больно? Ведь есть признаки, как оценить эту боль и определить, симулирует пациент или нет. При онкологическом заболевании обмануть трудно.
«Чем больше терпишь боль, тем больше этот костер разгорается»
— Если взять онкобольных, которые нуждаются в паллиативной помощи, кому может понадобиться обезболивание?
— Болевые синдромы могут появиться уже на первой стадии заболевания. Иногда причиной обращения к врачу и является боль. От 75% до 100% пациентов с последней стадией рака имеют в той или иной степени выраженные болевые синдромы. И эта боль просто анальгином не лечится. Из практики работы хосписа, которым я руководила 11 лет, около 95% больных нуждались в лечении боли.
— Как оценить силу боли, которую могут испытывать онкобольные?
— Боль оценивается по шкале в десять баллов. Как правило, роды — это восемь баллов. Если человек не спит ночью из-за боли, мы говорим, что это боль выше трех баллов. Боль в десять баллов сравнивают с ситуацией, когда во время автокатастрофы происходит размозжение конечностей, ты теряешь сознание, но еще успеваешь прочувствовать, как болит. Так вот у онкобольных боль может достигать десяти баллов.
Самое главное, боль терпеть нельзя. Онкологическая боль коварна тем, что чем дольше ты ее терпишь, тем больше этот костер разгорается, тем больше включается других антистрессовых систем защиты в организме человека. Но легче потушить маленький костер, чем большой пожар.
— Я читала, что по итогам доклада международного Комитета по контролю над наркотиками, среднее медицинское потребление наркотических средств на 2009 год у нас составляло 156 условных доз на один миллион человек в сутки. При этом в европейских странах речь шла про тысячи. Изменилось ли что-то в этом плане?
— Ситуация изменилась. По данным за 2016 год у нас 456 условных доз. Как видите, продвинулись значительно. И честно говоря, страна препаратами обеспечена. Но вопрос в том, пользуются ли ими врачи. Среди медиков существует опиоидофобия: мол, назначу препарат, а потом мне за это что-то будет. Но если вы назначили лекарство по показаниям, и для этого есть вся нормативная база, вам ничего за это не будет.
С другой стороны, есть опиоидофобия и со стороны пациента. Часто родные больного со слезами просят не назначать наркотические обезболивающие и говорят, что человек из-за этого станет наркоманом. Люди не понимают разницу, когда наркотическое вещество действительно может быть опасным в плане зависимости.
Человек, у которого боль, никогда не станет наркоманом, потому что доза лекарства адекватна боли. Техники подбора обезболивающих препаратов, особенно наркологических, предполагает титрование, когда лекарство добавляют по чуть-чуть, чтобы человек не чувствовал боли.
— Но то, что чаще стали использовать обезболивание, — это хорошо?
— Это очень хорошо, потому что когда начинал работу минский хоспис, у нас кроме морфина в инъекциях не было ни одного неинвазивного наркотического лекарства. То есть не было ни таблеток, ни пластырей. Сегодня эти препараты появились, и они доступны.
— Выдаются ли обезболивающие препараты онкобольным на дом?
— Да. Безусловно, могут быть ситуации недопонимания, когда врачи думают, что их за это накажут, поэтому опасаются выдавать. Но сейчас градус накала в плане правильного использования лекарства по назначению в целях обеспечения жизни без боли немножко снизился.
— А что помогло?
— Развитие паллиативной помощи. Ведь когда-то вопрос стоял вплоть до бойкотирования некоторыми врачами: я не буду это выписывать, потому что вдруг он наестся этих таблеток и умрет, а меня посадят. Но так можно и антибиотиков наесться и погибнуть. Ведь когда болит, у человека могут возникнуть мысли об уходе из жизни, а когда снимают боль, то жизнь кажется еще и ничего.
У нас был пациент с раком предстательной железы с метастазами, и у него был такой болевой синдром, что он не мог встать и лежал скрючившись в эмбриональной позе. Но когда обезболили с помощью пластыря, который наклеивают на три дня, он смог встать и пойти в лес за грибами.
Да, пациенты получают обезболивающие в той дозе, которая адекватна их состоянию, да, есть медицинский контроль, да, необходимо наблюдение, тебе их не выпишут на полгода вперед, естественно. Но это оправдано, потому что болевые синдромы при прогрессировании заболевания нестойкие, они нестабильные, боль может нарастать — и дозу нужно корректировать.
— Сколько стоит государству и нам, как налогоплательщикам, паллиативная помощь?
— Мы просчитывали в 2015 году, что один день в хосписе обходится в 35 долларов, отделении дневного пребывания — в 21 доллар, выезд патронажной службы — в 3 доллара. При этом стоимость выезда бригады скорой помощи к такому пациенту стоила тогда 28,6 доллара.
«Родные проходят те же стадии стресса, что и пациент»
— Представим, что человек узнал, что у него рак. Ему сразу нужно идти к психологу?
— Мне кажется, что мы все нуждаемся иногда, а некоторые всегда, в помощи психолога. Это зависит от нашей стрессоустойчивости. Даже самые крепкие люди страдают, но иногда просто из-за гордыни не идут к психологу. Работа с онкопациентами — это целая наука. Надо знать, как человеку справиться с отрицательной информацией. И реакция на нее у всех разная, хотя физиология восприятия информации у всех одинаковая. Пройдя все стадии осознания информации, человек должен прийти к принятию ситуации, и психологи знают, что делать на каждой из этих стадий.
— Человек может получить эту помощь бесплатно?
— В каждом онкологическом учреждении и хосписе есть психологи. Дать таблетку, закрыть дверь и уйти без психологической помощи — это не паллиативная медицина.
— Что делать родным, когда они узнали, что у близкого человека рак последней стадии и осталось не так много времени до финала жизни?
— Родные проходят те же стадии стресса, что и пациент. Поэтому с ними тоже работают психологи. Лучше всего проблему обсуждать в команде, где кроме пациента, его родных и психолога, есть медик, волонтер и социальный работник.
— У нас это есть?
— У нас эта система работает. Понятно, что не все семь человек, взявшись за руки приезжают к пациенту домой. Такого ресурса сегодня нет, но он и не нужен. Но в целом когда пациент поступает в хоспис, каждый случай обсуждает команда специалистов.
— Родственникам объясняют какие-то вещи по психологии, например как им общаться с близким человеком?
— Это прописано в функциональных обязанностях, если говорить формальным языком. Психолог общается с пациентом и родными, иногда выступает между ними посредником, так как каждая из сторон не хочет травмировать друг друга.
— Какие бы вы могли дать советы родным онкобольных?
— Прежде всего не бояться хосписа: чем раньше вы обратитесь и получите квалифицированную помощь и информацию о том, как вам жить, тем будет лучше вашему близкому и вам. Но многие в такой ситуации наоборот замыкаются, хотя нужно быть более открытыми. Только так можно получить больше информации и помощи.
— Понятно, что за последние годы произошел сильный прогресс в плане паллиативной помощи в стране. Сейчас, когда вы уже не руководите хосписом и можете посмотреть на ситуацию со стороны, что бы улучшили?
— Мне кажется, нам не хватает специалистов по паллиативной медицинской помощи, чтобы была именно такая узкая специальность. Мы научились замечательно лечить, у нас колоссальный опыт, люди стали жить дольше с накопленным количеством заболеваний, но медицина качества жизни у нас еще не до конца развита. На Западе существуют отдельные клиники паллиативной медицины. Это больницы, на базе которых есть научная кафедра. Кафедры паллиативной медицины у нас нет.
— Насколько сложно работать в паллиативной медицине?
— В Америке врачи паллиативной медицины работают по циклам: два месяца оперируют, два — в химиотерапии, два — в паллиативном отделении. Работать в этом направлении очень тяжело, там люди испытывают колоссальное эмоциональное выгорание. Ведь когда ты отдаешь, ты должен что-то получить взамен. А тут ты видишь, что как бы ты ни старался, все равно пациент уходит из жизни.
Первые годы работы в хосписе я искала для себя, за что мне зацепиться, где мой якорь, чтобы понять, что я все делаю не напрасно. И для себя я нашла: важно осознавать то, как мы помогаем близким пациента. Многие после того, как их родной уходил из жизни, оставались у нас в хосписе волонтерами и помогали другим. Так я нашла смысл.
— Когда я готовилась к интервью, прочла новость о том, что в Австралии скорая везла умирающую женщину в отделение паллиативной помощи. Эта женщина хотела, возможно, в последний раз увидеть океан, и медики ее отвезли на пляж. Это фото собрало кучу лайков в интернете, и все писали, какие врачи молодцы. У нас такое возможно?
— У нас скорая помощь к морю не повезет, но на возможность исполнить последнее желание человека внимание обращают. Бюджет не может предоставить возможность съездить умирающему на море, к сожалению, но есть возможность организовать это через социум. В этом могут помочь те же волонтеры, гуманитарные фонды, неправительственные организации.
Наталья Костюкевич / СМИ
Физик из Гомеля: У меня была 4-я стадия рака. К счастью, в Гомеле есть хорошие хирурги, которых во всем мире не найдешь
Почему физики идут в политику, чем отличаются мнения чиновников по поводу последствий катастрофы на ЧАЭС от мнений ученых, как можно использовать земли в загрязненных радиацией районах и нужна ли Беларуси атомная электростанция. Журналист СМИ побеседовала с кандидатом технических наук, изобретателем, политиком и общественным деятелем Юрием Воронежцевым.
Юрий Воронежцев родился в Москве. Отец - военный переводчик, мать – врач. Детство прошло в ГДР, среднюю школу окончил в Бресте, учился на физическом факультете БГУ. Работал в Институте механики металлополимерных систем Академии наук БССР. В 1989 году избран народным депутатом Верховного Совета СССР от Гомеля, парламентская деятельность была связана с вопросами экологии. Помимо прочего, занимал должность ответственного секретаря комиссии по рассмотрению причин аварии на ЧАЭС. Отвечал за разработку программы преодоления последствий чернобыльской катастрофы.
После путча 1991 года и до распада СССР был заместителем председателя Совета Союза Верховного Совета. Затем работал заведующим лабораторией в ИММС НАН Беларуси, исполнительным директором отделения Белорусского фонда Сороса, политическим обозревателем газеты "Знамя юности", занимал должности в неправительственных организациях. Женат, двое детей – сын и дочь.
Знакомство с Андреем Сахаровым, Борисом Немцовым, Анатолием Собчаком и личный кабинет в Кремле
В биографии Юрия Воронежцева немало ярких моментов. Взять хотя бы тот факт, что он – единственный из ныне здравствующих граждан Беларуси, у которого был свой кабинет в Кремле. К тому же два водителя, две секретарши, две машины и квартира на Рублевском шоссе – по должности полагалось.
– Когда меня обвиняют в причастности к развалу Союза, я полушутя-полусерьезно отвечаю: ну как я мог отказаться от этого добровольно, – смеется он.
В личном архиве Юрия немало документов, представляющих собой историческую ценность. Надпись "На добрую память…", оставленная Анатолием Собчаком, с которым он жил в одном доме в Москве, общался и видел не раз его дочь Ксению, когда та была еще школьницей. Книга, подписанная Станиславом Шушкевичем. Автограф Бориса Ельцина, полученный еще до того, как он стал президентом России. Юрий Воронежцев был знаком с Борисом Немцовым, Андреем Сахаровым и другими известными политиками. Он входил в знаменитую межрегиональную депутатскую группу, созданную академиком Сахаровым, которая якобы развалила Советский Союз.
– У меня есть страничка, исписанная рукой Андрея Дмитриевича, – показывает Юрий. – Это было в гостинице "Москва", нас собралось человек тридцать. Отчетливо помню, как академик Сахаров сел на ступеньки, сгорбился и писал вот этот документ об образовании межрегиональной депутатской группы, которая ставила своей целью проведение различных трансформаций и конституционных реформ. Потом журналист Виталий Челышев перепечатывал этот текст на портативной пишущей машинке. Первый листок Андрей Дмитриевич продублировал: на нем было слишком много помарок, и он переписал его начисто. Каюсь, один экземпляр я тогда взял незаметно и храню до сих пор.
Юрий уверен: если бы тогда приняли новый союзный договор, предложенный их межрегиональной группой, Советский Союз не только существовал бы, но это было бы государство номер один в мире.
Еще Воронежцев плотно контактировал с Алесем Адамовичем, "консультировал его по чернобыльским делам":
– Алесь Адамович пытался привлечь внимание общественности к этой проблеме, а я у него выступал в роли консультанта. Мы периодически беседовали, он интересовался моим видением проблемы с точки зрения физика. Очень глубокий человек был.
Запомнилось Юрию и знакомство с Василем Быковым. Говорит, приходилось беседовать несколько раз на широкие темы.
– Василь Быков показался мне необщительным и, я бы даже сказал, замкнутым, – вспоминает он. – Теперь понимаю, что надо было все это фиксировать, фотографировать.
На вопрос, какой период в его жизни самый яркий, собеседник ответил с ходу, не задумываясь:
– С 1989 по 1991 годы. В конце 80-х я участвовал в выборах в Верховный Совет СССР и объездил более 200 предприятий Гомеля. Тогда был какой-то подъем: люди чувствовали ветер перемен и понимали, что нужно двигаться вперед, что-то менять. Я эти полгода прожил в другой стране, с другим народом – вот это, пожалуй, самое колоссальное впечатление. Мы с Виктором Корниенко, который также баллотировался в народные депутаты СССР, высказывали в своих выступлениях банальные по нынешним временам идеи: каждый должен влиять на власть, выбирать, что делать, куда идти. Нас слушали с воодушевлением, вопросы задавали. До сих пор удивляюсь, куда подевался этот народ. Даже моя деятельность в Кремле после победы в выборах не давала такого сильного эмоционального ощущения.
– Почему ученого-физика вдруг потянуло в политику? – интересуюсь.
– Среди физиков достаточно много людей, которые пошли в политику: Станислав Шушкевич, Александр Добровольский, Борис Немцов и многие другие. Само занятие физикой, если серьезно к этому подходить, предполагает изучение причинно-следственных связей. Сначала изучаешь их в рамках выбранной тобой профессии, потом переносишь этот подход на окружающий мир, в том числе и на общественные отношения.
Помимо прочего, Юрий Воронежцев – автор 30 научных изобретений, два из которых – "Дозиметр гамма-излучения" и "Способ определения поглощенной дозы гамма-излучения" – сделаны за год до катастрофы на ЧАЭС. "Как чувствовали", – говорит он.
"Чернобыльские радионуклиды разлетелись по всему миру, они есть в Шотландии, Англии, Греции – везде"
Воронежцев говорит, что для него, как для физика, в происходящем после катастрофы на ЧАЭС не было чего-то неожиданного – "все описано в учебниках".
– У многих тогда был страх, паника, желание уехать не только с загрязненных территорий, но из страны. Я знал, что самые большие дозы мы получили в первые дни и недели. Так что уезжать особого смысла не было, – вспоминает он. – Меня до сих пор беспокоит состояние здоровья людей, затронутых чернобыльской трагедией, которые получают все эти годы небольшие дозы облучения. Говорят, смерть одного человека – это трагедия, а смерть тысячи людей – уже статистика. Так и в данной ситуации, как бы цинично ни звучало, но когда один человек получил сильную дозу и заболел лучевой болезнью – это, бесспорно, трагедия, но гораздо страшнее, когда большое количество людей облучается понемножку – это уже угроза для последующих поколений.
Тот день, 26 апреля 1986 года, Юрий запомнил хорошо:
– Взрыв атомного реактора на Чернобыльской станции произошел в ночь с пятницы на субботу. На следующий день мы с женой ходили в детскую поликлинику оформлять документы на ребенка. Был сильный ветер, много пыли, и мне тогда все это не понравилось. Потом жене позвонила подруга, которая ездила на выходные в Хойники. Сказала, что на какой-то белорусской атомной станции произошел взрыв и что, возвращаясь в Гомель, она видела на дороге целую вереницу машин скорой помощи. Я тогда сказал: "Твоя подруга что-то напутала – в Беларуси нет атомной станции". А потом вспомнил – есть поблизости украинская, в Чернобыле.
На тот момент Юрий работал в институте полимеров. Говорит, серьезного дозиметрического оборудования в Гомеле не было, только примитивные дозиметры. Он и его коллеги воспользовались ими и еще до официального сообщения в прессе узнали, что в воздухе очень высокий уровень радиации.
– Потом, на следующий день, вышла заметка в "Правде" – буквально три строчки: произошел пожар на атомной станции, он ликвидирован, на данный момент все нормально. А в это время уже началась эвакуация людей из Припяти и Чернобыля. Помню, у нас в институте года через два после катастрофы была встреча с первым секретарем обкома партии. Я задал ему вопрос: "А когда карты загрязненности будут опубликованы?" - на что он ответил: "Никогда, чтобы панику не сеять". Но через пару дней карты были опубликованы в местной прессе – в то время уже перестройка начиналась, гласность.
– Сейчас ученые говорят, что если бы о взрыве реактора на атомной станции сообщили сразу, можно было бы избежать многих страшных последствий, в частности, такого всплеска рака щитовидной железы в Гомельской области...
– Да, режим секретности после катастрофы на ЧАЭС держался не один год. Позже мы обсуждали это на конференции в Москве и пришли к выводу, что если бы не реакция Запада и не ситуация перестройки и гласности, этот взрыв остался бы засекреченным, так же как взрыв под Челябинском, который произошел в 1957 году недалеко от Кыштыма на химкомбинате "Маяк". Работая в Москве, я посещал этот и другие атомные объекты СССР. И хотя при кыштымской аварии радионуклидов было выброшено не намного меньше, чем при чернобыльской, но об этой трагедии мало кто знает, потому что долгие годы все держалось в тайне - узнали только в конце 1980-х.
– Вернемся к катастрофе на Чернобыльской станции. Мы часто говорим о том, что трагедия коснулась России, Беларуси и Украины. Но ведь пострадали, хоть и не в такой мере, и другие европейские страны – Австрия, Финляндия, Швеция, Норвегия, Румыния, Германия. Шведы первыми сообщили всему миру о том, что произошло.
– Пожар был несколько дней, радиация разносилась на большие территории. С учетом современной системы мониторинга (спутники и наземные высокочувствительные приборы) это невозможно было утаить. Буквально через 2-3 часа все было ясно: чернобыльские радионуклиды разлетелись по всему миру. К сожалению, они есть, помимо перечисленных вами стран, в Шотландии, Англии, Греции – везде.
– С момента трагедии прошло почти 30 лет, и теперь все чаще стали говорить о том, что заболевания щитовидки не связаны с Чернобылем – якобы эта болезнь была и 50, и 100 лет назад из-за нехватки йода в Гомельском регионе.
– Есть мнения ученых и мнения чиновников. Ученые всегда придерживаются линии поиска истины и никогда не скажут "все уже прошло" или "никогда ничего не было". Что касается болезни щитовидки – это полнейший бред, потому что до Чернобыля рака щитовидной железы у детей из Гомельской области практически не было, а сейчас таких случаев тысячи. Это общеизвестный факт: самые большие дозы облучения щитовидной железы за счет радиоактивного йода получили дети Гомельской области. В два раза после катастрофы на ЧАЭС возросло количество заболеваний эндокринной системы – в частности, рака молочной железы у женщин.
Юрий не скрывает, что не так давно тоже стал пациентом онкологического диспансера.
– У меня была 4-я стадия рака. К счастью, в Гомеле есть хорошие хирурги, которых во всем мире не найдешь, – говорит он. – Так что о том, что последствий этой глобальной трагедии нет, могут говорить только ангажированные чиновники. Да, не нужно постоянно нагнетать обстановку: все плохо, мы болеем, продукты питания с личных подворий попадают в пищу нечистые и их уже никто не контролирует. Просто нужно сказать себе: это случилось на нашей земле, мы здесь живем и потому должны соблюдать меры предосторожности.
Собеседник акцентирует внимание на том, что ежегодно в Беларуси ставятся на учет 42 тысячи онкобольных, из которых на Гомельскую область приходится 9 тысяч.
– Я много лечусь, прошел 6 курсов химиотерапии – каждый раз это новая палата и новые люди. У меня накопился достаточно обширный опыт общения – начиная от 22-летнего парня, который только узнал, что у него рак, заканчивая 70-летним мужиком, который во время прохождения химиотерапии выпивал каждый день по бутылке водки. Большинство больных родом из зараженных регионов, все они употребляли в пищу дары лесов, собственное молоко и мясо, которое никогда не проверяли. А как известно, основные продукты, которые могут содержать радионуклиды, - молоко, говядина, лесные грибы и ягоды. У нас ведь нация сельская. И у каждого есть родственники, которые и в город все это везут. А сейчас единственный путь распространения радионуклидов - через продукты питания.
– А как вы относитесь к тому, что в пострадавших районах выращивают овощи, производят молочные продукты, которые поступают в продажу?
– Мне никогда не было понятно, да и не только мне, вот это маниакальное стремление выращивать на загрязненных землях сельскохозяйственную продукцию. Теоретически чистую продукцию там невозможно получить. Предположим, в молоке допускается 100 беккерелей на литр, и в Беларуси говорят, что на Западе менее жесткие требования, чем у нас. Да, но в Германии 99 беккерелей вы в молоке не найдете – от силы там может быть 5-6 или вообще ноль. Для интереса попробуйте привезти молоко из Вильнюса и отнесите его в санэпидемстанцию, там тоже ничего не будет – оно абсолютно чистое.
У нас полно пустующих земель в чистых районах. Для сравнения, в Беларуси на душу населения приходится почти гектар сельскохозяйственных угодий, из них пашни – около 60 соток на душу населения. В Германии – 14 соток, в Польше, которая кормит пол-Европы, – 33. Больше, чем у нас, показатели только в России и Украине. Не пойму, зачем закапывать миллиарды рублей в загрязненную землю, реанимируя ее специальными удобрениями? К тому же коров, которые пасутся на этих территориях, кормят специальными комбикормами, которые якобы выводят из них радионуклиды. Плюс система контроля, которая тоже немалых денег стоит. На выходе получается золотая продукция, но вместе с тем, она все равно неконкурентоспособна – многие жители региона обращают внимание на маркировку при покупке товара.
– Но если не делать ставку на сельское хозяйство в этих районах, то люди, которые там живут, останутся без работы...
– 31 декабря 2014 года было наконец-то принято постановление Совмина о том, что надо выводить из оборота земли, где производство сельскохозяйственной продукции нерентабельно, в том числе по экологическим причинам. То есть зараженные земли четко подпадают под это постановление. Но это не значит, что когда в этих регионах перестанут пахать, сеять и выращивать скот, жизнь там остановится. Я принимал участие в разработке программ по преодолению последствий катастрофы на ЧАЭС и в Москве, и в Минске, и там выдвигались предложения по перепрофилированию пострадавших районов.
– Интересно, что на этих территориях можно создать?
– Филиалы различных производств. Взять ту же Японию, где мелкие предприятия, работающие в структуре гигантских концернов, разбросаны по всей стране. Почему бы в Хойниках, к примеру, не открыть филиал "Гомсельмаша" – какие-то сборочные цеха. Другой вопрос, что сейчас у нас повсеместно сворачивается производство.
Не так давно мы с независимыми экспертами обсуждали старую идею, которую сейчас нужно реанимировать. Потому что россияне взялись за это в граничащих с Гомельским регионом областях – и если мы опоздаем, они займут эту нишу. Речь идет о строительстве логистических центров. Например, Добрушский район считается загрязненным. Почему бы на тех землях, где пашут и сеют, не построить крупный мультимодальный логистический центр со складами и терминалами? Там прекрасная транспортная инфраструктура – туда сходится столько шоссейных дорог: Санкт-Петербург - Одесса, Брянск - Брест, ветка из Минска. Плюс железная дорога. Добрушский район – чудесное место для реализации такого проекта.
Мы подсчитали: если все сделать с умом, тысячу-полторы рабочих мест там можно создать, а в перспективе открыть филиалы в Речице и других местах. У нас в стране есть принятая программа развития логистических центров, которая финансируется государством, так вот из 17 запланированных центров 14 собираются строить в столице и рядом с ней. Мы же предлагаем отдать это на откуп частному бизнесу и размещать такие центры в приграничных районах, привлекая инвестиции и развивая тем самым регионы.
– В вашу бытность ответственным секретарем комиссии Верховного Совета СССР вы проводили проверки, по результатам которых должны были дать оценку действиям чиновников в послеаварийный период. Что удалось выяснить?
– Значительная часть руководства, начиная с верхних эшелонов власти и заканчивая низами, вела себя в той ситуации абсолютно неправильно. Многие чиновники не взяли на себя ответственность, чтобы каким-то образом защитить население. Ведь в каждом городе были физики - школьный учитель и тот понимал, что такое радиация. Мы собрали очень много материала и передали его в Генпрокуратуру СССР. Только развал страны спас некоторых должностных лиц от уголовной ответственности.
Были вопиющие факты. К примеру, есть документы о том, что чиновник, входивший в десятку первых лиц нашей республики, писал челобитную в Москву с просьбой разрешить реализацию загрязненного мяса при разбавлении его с чистым. Есть обращения с просьбой повысить в регионе дозовый допустимый порог, так как при нынешнем нужно срочно вывозить людей, а сделать это не представляется возможным.
Перестройка позволила нам исследовать эту проблему, придать ей гласность. У меня сохранился ответ из Генпрокуратуры, где нас благодарят за работу и сообщают, что по предоставленным нами материалам возбужден ряд уголовных дел.
– Насколько мне известно, после катастрофы на ЧАЭС был подготовлен проект постановления Совмина Беларуси об отселении шести райцентров, включая Брагин, Хойники, Ветку, Корму. Но потом решили этого не делать…
– Я более чем уверен, что если бы Союз не развалился и не было бы того кризиса, который возник вслед за этим, то эти райцентры были бы отселены. Потому что финансирование чернобыльских программ изначально было колоссальное. На первый этап союзное правительство выделяло для Беларуси около 10 млрд долларов. Ясно, что Союз распался и не все эти деньги дошли.
Но случилось то, что случилось: люди остались жить на этих территориях. И многие из них не считают нужным проверять продукцию в санэпидемстанции. На мой взгляд, в этих местах надо проводить обучающие семинары, раздавать памятки о том, какие ограничения действуют на загрязненных территориях. Но, к сожалению, практически все чернобыльские программы свернуты.
К тому же должна быть постоянная диспансеризация, мониторинг за состоянием здоровья этих людей, первоклассные медучреждения. А по факту во многих населенных пунктах – нехватка медперсонала. Что говорить о сельской местности, если на всю Гомельскую область всего 3-4 установки МРТ: чтобы сделать томографию за свои деньги, 2-3 месяца нужно в очереди стоять.
– Как вы относитесь к отмене льгот для "чернобыльцев"?
– Буквально в прошлом году я нашел своего коллегу по Верховному Совету СССР – эстонца. Он в Советской армии отслужил и был ликвидатором. Так вот, он в Эстонии получает льготы – бесплатный проезд и разного рода доплаты. В России выплачивают льготы. Беларусь – единственная страна, где их отменили. У нас подоплека такая: мы лучше соберем эти деньги и построим коммунизм для всех, чем социализм для каждого в отдельности.
Но сэкономленные средства закапываются в землю, о чем мы говорили раньше, разворовываются. Чуть ли не каждый год возбуждаются уголовные дела по коррупции в сфере распределения удобрений в отношении руководителей районов – ладно бы, их закопали без толку в землю. А их даже и не закапывают, перепродают куда-то - в ту же Россию. Поэтому я считаю, что льготы должны быть, причем четкими, адресными. И нужно вернуть людям, совершившим подвиг, их статус – ликвидаторы последствий на ЧАЭС. Потому что, не дай Бог, нечто подобное повторится, уже никто не пойдет лопатами зараженную землю грузить. У меня немало друзей среди ликвидаторов, они говорят, что больше такого не сделают.
"Что такое ядерная энергетика? Это атомная бомба, которую приспособили к мирным целям"
Юрий Воронежцев рассказал о том, что на днях познакомился с молодым докторантом, который пишет научную работу об аварии на атомной станции в Фукусиме. Сам он из Японии, учится в докторантуре в Польше. Приезжал в Гомель, чтобы узнать побольше о постчернобыльском опыте - встречался с врачами, чиновниками.
– Он рассказал, что хотя у них в Японии был не такой режим секретности, как у нас, но тоже очень много утаивалось и до сих пор не все доступно широкой общественности - так что власти везде одинаковы, – говорит Юрий. – Когда я сказал ему, что у нас строят атомную станцию, он ответил: "У нас, в Японии, было 50 реакторов, сейчас ни один из них не работает, и мы как-то живы. И ВВП при этом не снизился". Японцы стали экономить и больше углеводородов закупать. Европа тоже переходит на энергосберегающие технологии – там делают упор на возобновляемые источники и на энергосбережение. Думаю, Беларуси, которая так сильно пострадала, сам Бог велел идти по такому же пути – атомная станция здесь ни к чему.
– Вы участвовали в организации протестов против строительства АЭС в нашей стране в составе движения "Ученые за безъядерную Беларусь". Входили в состав комиссии "Общественной экологической экспертизы проекта строительства атомной электростанции в Беларуси" и дали отрицательное заключение о возможности этой стройки. Можете аргументировать свою позицию?
– Что такое ядерная энергетика? Это атомная бомба, которую приспособили к мирным целям. А в мирных целях атомную энергетику используют чуть более 50 лет. За эти годы произошли две глобальные катастрофы - в Чернобыле и Фукусиме, несколько катастроф региональных, но очень крупных - в России, США, Венгрии... Безопасного мирного атома не бывает. Может, задумаемся, какова цена вопроса? 12-13% энергии в мире вырабатывается атомными станциями, тогда как та же Фукусима до сих пор заражает Мировой океан – происходят утечки радиации, локализовать которые не удается. В печени пингвинов в Антарктиде есть атомы криптона, которые выбрасывают атомные станции во всем мире.
– Но говорят, будто новые технологии приходят и все меняется…
– Да не меняется ничего, как 50 лет назад было, так и осталось: в бочку опускают стержни, они начинают нагреваться, от них нагревается вода, переходит в пар и крутит турбину – и все технологии. Подумайте, зачем нам нужна эта станция. В Беларуси достаточное количество генерирующих мощностей. Мы тратим сейчас электроэнергии в расчете на единицу ВВП процентов на 40 больше, чем европейцы. Другой момент. Говорят, что Островецкую АЭС строят, чтобы избежать зависимости от одного поставщика газа - в данном случае больше 80% электроэнергии у нас вырабатывается за счет газа из России. Но если мы построим атомную станцию (хотя, надеюсь, этого не случится), то топливо к ней будет только российское. Вот вам, пожалуйста, та же зависимость, только более жесткая. Теперь что касается экономики. Я так понимаю, строится станция для того, чтобы поставлять электроэнергию на экспорт в Евросоюз, с учетом того, что литовцы свою АЭС закрыли. Но я убежден, что этого тоже не случится.
– То есть ваша позиция, которую вы озвучили публично за год до строительства белорусской АЭС, остается неизменной?
– Да, в 2010 году я участвовал в форуме на БТ, который транслировался в прямом эфире. Специалисты обсуждали тогда необходимость строительства атомной станции у нас в стране. Мы, ученые, были противниками этого строительства, и ни один из наших аргументов не был опровергнут атомщиками. По окончании передачи проводилось интерактивное голосование. Больше 80% голосов зрители отдали против строительства АЭС. К сожалению, мнения ученых и телезрителей так и не были услышаны.
Насколько известно, строительство Островецкой АЭС идет за счет российского кредита, а в России сейчас проблемы. Все заявления о том, что к 2018 году станция будет построена, смешно слушать. Финны строят свою Олкилуото с 2005 года и уже раз шесть переносили сроки сдачи. Последний срок у них назначен на 2018 год, и то не факт, что ее запустят. Так вот, эти две станции – финская и белорусская – единственные, которые строятся сейчас в Европе. Да, еще французы строят реактор, вот и все!
– Получается, во всем мире стали отказываться от строительства атомных станций, а мы строим?
– Нет, почему? Много строят в странах третьего мира – в Китае, Индии, Иране и так далее. В Европе сейчас 18 стран имеют атомные станции, через 5 лет останется 12. Проблематична в этом плане Франция, где 75% электроэнергии вырабатывается за счет атомных станций, построенных еще при де Голле. Не зря же про атомную энергетику говорят, что это незаконнорожденное дитя гонки вооружений. Тогда де Голль решил, что Франция станет ядерной державой, ну и заодно станции начал строить. Сейчас во Франции около 25 реакторов. Причем парадоксально - летом Франция из экспортера электроэнергии превращается в импортера, потому что не хватает воды для охлаждения атомных реакторов и они закупают ее у той же Германии, которая отказывается от атомной энергетики. Италия уже давным-давно отказалась и живет нормально, входит в десятку стран с самым высоким ВВП в мире.
– Не так давно в некоторых регионах Беларуси начали практиковать установку ветряков, как это делают во многих странах Западной Европы. Ветропарки могут заменить атомные станции?
– Сейчас ветряки не только в полях ставят, но и в море. Года два назад я занимался анализом этого состояния. У нас в Беларуси есть около тысячи разведанных площадок для их установки. Если на каждой из них поставить по ветряку фирмы Siemens мощностью 2 мегаватта, то это будет эквивалентно атомной станции с двумя реакторами, которая сейчас в Островце строится – к тому же это обойдется в три раза дешевле. А по вырабатываемой мощности, повторюсь, результат будет тот же. Германия к 2020 году закроет свою последнюю атомную станцию и начнет производить 20% электроэнергии за счет возобновляемых источников. Хороший пример для подражания.
Наталья Пригодич / фото автора и из архива героя публикации, СМИ
