Серия самоубийств. В Москве покончил с собой очередной больной раком генерал

Шесть лет учебы в медицинском университете, год интернатуры в Минском областном роддоме — так Наталья Ромейко стала врачом-гинекологом. Работала в районных поликлиниках, преподавала в БГМУ, любила беременных, ценила своих студентов и ничего в жизни менять не собиралась. Пока не загорелась желанием учиться дальше — в Швеции. В шведской системе здравоохранения Наталья немного разочаровалась, а вот научными исследованиями сильно воодушевилась. Из-за чего девушке пришлось выживать на стипендию в 900 евро и к какому выводу она пришла после двух лет жизни за границей, врач-гинеколог рассказала СМИ.

«Решила, что нужно и мне потусоваться в другой академической среде»

Наталья училась в Белорусском государственном медицинском университете на лечебном факультете. На 6-м курсе, когда настало время выбирать направление, решила, что будет гинекологом.

— Потому что в акушерстве и гинекологии половина пациентов — это беременные женщины, то есть почти здоровые люди. Да и результаты работы очень воодушевляют, — улыбаясь, объясняет свой выбор Наталья. — Хотя сейчас течение беременности становится все сложнее и сложнее.

Интернатуру девушка проходила в Минском областном роддоме, после которого отправилась в женскую консультацию Молодечно отрабатывать распределение. Продержалась там всего год: университет позвал обратно — предложил преподавать на одной из кафедр.

— Преподавала я «оперативную хирургию». Она всегда считалась сложным предметом. Среди студентов даже есть такая поговорка: «Если сдал „топочку“, можно заводить семью: теперь точно закончишь универ».

Параллельно с преподаванием в университете Наталья работала в одной из минских поликлиник и училась в магистратуре. Все устраивало, обе работы нравились. Но мысли о том, чтобы поучиться за границей, не оставляли. А перед этим девушка начала учить шведский язык. С нуля овладела им так, что стала преподавать для начинающих в Центре шведских исследований в Минске.

Правда, со временем желание куда-либо ехать притупилось. До тех пор пока студенты, у которых Наталья преподавала, не стали разъезжаться по разным странам.

— И тут я подумала: «Наверное, нужно и мне потусоваться в другой академической среде. А главное, попробовать, что такое настоящие научные исследования».

Исследованиями рака Наталья интересовалась давно. Для того чтобы заниматься ими самой и всерьез, выбрала Швецию, «потому что она передовая в этой области». Правда, спустя время врач поняла, что путь между научными разработками и внедрением их в повседневную жизнь в стране огромный, чего не скрывают сами шведы. Но об этом заранее никто не предупредил.

Она собрала документы, чтобы поступить в университет в Уппсале и выиграть полную стипендию и на обучение, и на проживание. Получилось с первого раза.

— Документы на стипендию Visby я подавала наобум. «Получится — съезжу, не получится — буду дальше работать», — думала я. Другие стипендии не рассматривала. Прошла еще на стажировку в Еврокомиссию, но отказалась, когда пришло приглашение из Швеции.

«Многие шведы придумывают 10 несуществующих симптомов, чтобы быстрее попасть к врачу»

Магистерская программа по медицинским исследованиям, на которую поступила Наталья, длилась два года, стоила около 29 тысяч евро, преподавание велось на английском языке.

— Из-за того, что я и так долго училась в Беларуси, руководитель программы предложил мне пойти сразу на второй курс: «Зачем тебе ходить на лекции? Сразу занимайся исследовательским проектом». Я согласилась.

Первую учебную неделю Наталья ходила на лекции, на которых профессора рассказывали о вдохновляющих исследованиях, научных прорывах и т.д. На этом учеба закончилась — началась реальная работа в лаборатории молекулярной генетики рака. Каждый день Наталья приходила к 9 утра, уходила примерно через 10−12 часов. Иногда доводилось работать и в субботу-воскресенье.

— Нужно было разделить клетки, например: им-то все равно, что у тебя выходной, — улыбается врач.

Лаборатория занималась исследованиями разных видов онкологии. И хоть Наталья всегда хотела изучать рак яичников, ей пришлось присоединиться к совершенно другому проекту.

— Как всегда, делаешь то, что нужно, а не то, что хочешь. Выбираешь больше сферу, чем конкретный узкий интерес. Проект был по терапии колоректального рака у разных людей с разными врожденными ферментами. Моя коллега и я работали над тем, чтобы найти мультиплекс-метод, определяющий, какой именно активностью обладает фермент на основе генетической информации.

Первое время, вспоминает Наталья, было довольно стрессовым.

— В первый год все познакомились с профессорами, нашли себе преподавателей, с которыми им комфортно работать. Мне только предстояло это сделать, причем в два раза быстрее.

Чтобы ускорить процесс вливания в научную среду, Наталья взяла три курса: по биостатистике, устной презентации и академическому письму. Потом еще решила походить на семинары по критическому мышлению и навыкам дискуссии.

— А в лаборатории по пятницам мы устраивали Journal club, на котором кто-то из коллег готовил статью из авторитетных научных журналов, и потом вместе мы ее препарировали: чего не хватает, верна ли статистика. Потом это помогает правильно читать статьи, задавать совершенно другие вопросы, сомневаться: что это за исследование, как оно сделано, хватает ли данных, чтобы делать выводы, и т.д.

Спустя полгода работы в лаборатории Наталья начала писать работу на основе исследований. Оформила тезисы, сделала к ним презентацию, защитила ее — и вот она Master of Science.

После этого девушка еще на год осталась работать в этой же лаборатории. «Заманили» предложением заняться исследованием рака яичников, но из-за бюрократии процесс затянулся.

— После магистратуры в Уппсале я поступила в аспирантуру в Дании. Шведский руководитель предложил остаться у него. Я долго мучилась с выбором. В итоге согласилась: все-таки рядом знакомые люди, и проект предлагали интересный. Но из-за бюрократии и знаменитой шведской прозрачности процесс затянулся. В шведском университете, как и у нас, объявляется конкурс на аспиранта. Естественно, уже всем известно, под кого открывается эта позиция. Но процедура обязательна. Есть и другая. Чтобы не оставить аспиранта без финансирования — оплаты экспериментов и самой работы, требуется заранее получить финансирование. Часто это миллионы долларов. Когда мне предложили позицию, денег еще не было. Поэтому я работала ассистенткой.

А от профессора не ушла, потому что в аспирантуру берут обычно тех, кого знают по магистратуре. Очень редко бывают настоящие конкурсы, когда объявляют вакансию, которая действительно свободна, а не уже занята кем-то. Ну и в Дании нужно было бы работать с лейкемией, что меня не очень интересовало. Шведский профессор же обещал рак яичников — научную любовь всей моей жизни.

— Не жалела о таком выборе? Дома ты могла работать и получать практический опыт в гинекологии, а в Швеции занималась только наукой.

— Я скучала по живой практике, по своим женщинам в консультации, по студентам. Но это все быстро наверстывается. А изучать новое в гинекологии я не переставала: ходила на разные конференции и симпозиумы, даже на заседания шведского общества эндометриоза. Тема эндометриоза — моя вторая любовь. Главное ведь — оставаться в курсе, что происходит, чем лечат, какие открытия происходят в твоей сфере. Недостатка информации в университете точно нет. Стало даже больше времени об этом читать: дома ведь были приемы по 40 пациентов в день.

Говоря о стиле преподавания, Наталья отмечает, что в Швеции он сильно отличается от белорусского.

— Шведские студенты приходят на занятия, ты им только показываешь, а они все делают сами. То есть в процесс внедряешься не сильно. Даешь почитать статью — они читают, обсуждают. Задаешь один вопрос — и получаешь тысячи ответов. Причем все должны считаться правильными, потому что рождены в дискуссии.

— В гуманитарной сфере такой подход еще ок. Но в медицине, где нужны конкретные знания, а не предположения, рожденные в дискуссии...

— Я тоже не сильно это понимаю. Но со своим самоваром, как говорится, не лезу и просто отношусь к этому критично. Кстати, я критично отношусь и к шведской медицине. Она тебя точно спасет, если тебя переедет поезд, а сверху еще упадет метеорит. Да, тогда к тебе прилетит вертолет, быстро госпитализирует и сделает все по высшему классу. Но если тебе нужно решить текущие вопросы по здоровью, то это произойдет минимум через два месяца, когда или само все рассосется, или тебе просто уже будет не нужно.

Тесно столкнуться со шведской медициной Наталье довелось, когда начались проблемы со зрением и она обратилась к врачу.

— Провела в больнице около суток, но никто ничего не обнаружил. Белорусские доктора, когда я приехала домой, причину нашли быстро. Оказалось, у меня дистрофия сетчатки.

Когда я была в больнице, видела, как парень принес девушку на руках. Лично мне было страшно, что она умрет прямо на месте. Но к ней только подошла санитарка и дала парацетамол.

В Беларуси порядок такой: в приемном покое тебе в течение двух часов дадут конкретный ответ, мол, мы этого человека оставляем в больнице либо ему на месте оказываем помощь и отпускаем домой. В Швеции люди ждут по 8−12 часов, чтобы к ним хотя бы кто-нибудь подошел.

Многие, насколько знаю, врут. Когда заказывают талончик, могут придумать 10 несуществующих симптомов, чтобы повод выглядел более срочным и к врачу можно было попасть через неделю, а не через два месяца.

«390 евро на жизнь — для Швеции это очень мало»

Расходы на медицинскую страховку Наталье покрывала стипендия. На руки, а точнее, на карточку (в Швеции редко используют наличные деньги) она получала около 900 евро. Этой суммы для комфортной студенческой жизни в Швеции было не совсем достаточно.

— Перед отлетом я несколько дней паковала чемоданы. Знала, что стипендия будет небольшой, поэтому понимала, что первые полгода не смогу приехать домой. Старалась запаковать все по максимуму.

Университет в Уппсале старинный. Студентов много, жилья для них — не очень, поэтому оно очень дорогое. Но университет заботится о своих студентах — и о тех, кто приезжает по стипендии, и о тех, кто самостоятельно платит за учебу.

В университете созданы специальные студенческие нации — что-то вроде клубов. У них есть своя недвижимость, бары, рестораны. Эти нации берут опеку над новыми студентами. Организуют для них welcome week, например, помогают обживаться.

А самое главное — в первый день всех приезжающих иностранных студентов встречают в аэропорту, отвозят в специальный пункт, где ты на месте с их помощью заводишь студенческий интернет-аккаунт, получаешь ключи от дома и так далее.

Приезд был организован четко. В Стокгольме или Гетеборге такого не было, рассказывали мои знакомые. Там студенты самостоятельно искали жилье. А с нами, по сути, возились, как с детьми.

За жилье я платила 5100 крон. На тот момент это было чуть более 510 евро — за небольшую общажную комнату с микроволновкой, чайником, холодильником. Все остальное — на общей кухне. По сравнению с нашими общагами там, конечно, райский уголок. Мои одногруппники и коллеги даже не понимали, о чем речь, когда я рассказывала о «девочках, с которыми я жила в одной комнате в медунивере». Там ты всегда живешь один. Может быть, делишь кухню или душ с четырьмя другими людьми. Но ведь это, по сути, те же наши блоки. Просто спишь ты всегда отдельно.

На жизнь у меня оставалось около 390 евро — для Швеции это очень мало. Подрабатывать не получалось: исследовательский проект забирал все возможное время. По сути, он и был работой, только за нее я получала не заработную плату, а стипендию.

Перед вселением нужно было заплатить за месяц вперед. Естественно, это немалые деньги, если ты еще не получила первую стипендию и работала доктором в Беларуси. Я как-то справилась, но потом поняла, почему по статистике каждый год 10 процентов стипендиатов не доезжают на учебу в Швецию. Где, например, человек из Гамбии с доходом в 100 долларов найдет больше 1000 евро, чтобы заплатить за аренду, а потом еще купить билет на самолет?

— Как ты выживала на 390 евро?

— Ела гречку.

— А если серьезно?

— Я серьезно. Приезжали подружки, привозили перловку, гречку. Часто ела макароны, из-за чего поправилась на 10 кг. На протяжении полутора лет рацион был не очень здоровым, зато бюджетным. Конечно, потом, когда началась работа и зарплата, все стало на круги своя. Появились вкусные ужины и здоровая еда.

Если бы покупала проездной, уходило бы еще больше денег. Он стоил бы 800 крон, то есть около 80 евро в месяц. А если брать Уппсалу с округой, то и все 150.

До университета я добиралась пешком. По сути, вся Уппсала — это один большой кампус. Моя общага находилась в центре. Уппсала считается большим городом, в нем живет 300 тысяч человек, хотя это совершенно не ощущалось.

В Молодечно, где я отрабатывала распределение, — 100 тысяч населения, но он был каким-то более занятым. Вечером идешь — куча народа, машин. В Уппсале выходишь на улицу — мимо проедет один велосипед. И тишина.

— Тебя не смущал такой образ жизни?

— Было немного напряжно. Что домой не можешь съездить, когда хочется, что нужно экономить и следить за тем, что и в каком магазине продается на скидке. Путешествовать удавалось не особо много. В основном мы катались по Швеции: там много красивых маленьких городков. Съездила дважды на пароме, за 100 крон, в Ригу и Таллин. В Копенгагене побывала, на Пасху съездила в Польшу — это были более дальние путешествия.

«Ученые в Швеции открывают вау-лекарства, но до пациентов они доходят через несколько десятков лет»

—  Студенческой жизни как таковой у меня не было, если говорить о сумасшедших вечеринках и всяком таком. Неделя лекций — и я начала работать над проектом. Тусовочный момент выпал, наверстывать особо не пыталась. У нас в группе все тоже были настроены на работу, сидели в лабораториях до ночи и по выходным. Во время работы сдружилась с коллегами, мы ходили на afteworks. Еще ходила на сальсу и на общеуниверские мероприятия.

Шведы не очень контактные. Вроде дружелюбные, когда ты о чем-то их спрашиваешь. Но закрытые. Они сами говорят: «Мы дружим с теми, с кем отношения завязались еще в детском саду». Им тяжело впускать новых людей в свою жизнь.

В Европе студенты учатся три года в бакалавриате и потом едут в магистратуру. Большинству моих одногруппников было по 20−22 года. Мне, на тот момент 28-летней, было не очень интересно с ними общаться.

— Ты ехала в страну, от которой ожидала высокого уровня образования. Твои ожидания оправдались?

— Научные — абсолютно. Там есть все, чтобы заниматься серьезными исследованиями, а не симулировать их. Хотя сами шведы жалуются, что есть разрыв между исследованиями и их практической реализацией. Да, ученые открывают вау-лекарства, диагностические супервозможности. Но чтобы они дошли до пациента, нужно подписать кучу бумаг и подождать несколько десятков лет.

Хотя так везде, к сожалению. Но этого требует этика науки и медицины. Как можно выпустить на рынок препарат, который не прошел все возможные in vitro, in vivo исследования, не показал эффективность по сравнению с имеющимися опциями и не доказал безопасность? Это может привести к трагедии, как с талидомидом.

— Как ты изменилась за это время?

— Многие вещи дома, в Беларуси, я стала ценить больше. У нас много вопросов и проблем, но они не такие уж драматичные, как кажется, их можно решить.

Также поняла, что только твои близкие люди, часто из близлежащих стран, могут выручить в драматичных ситуациях.

Учеба в Уппсальском университете усилила мое критическое мышление, научила проверять информацию, уважать авторские права. Это довольно очевидные вещи, которые ты можешь приобрести и в Беларуси, но почему-то не выходит. Нужно было уехать, чтобы посмотреть на мир по-новому и впитать это новое в себя.

Еще я в очередной раз убедилась, что люди из наших стран реально умные. Совсем не стыдно было за соотечественников. Жалко, что у многих наших медиков беда с английским языком. Столько стажировок вокруг и возможностей, а они это упускают из-за банального незнания языка. Ведь наши пациенты могли бы получить еще более качественную помощь благодаря новым знаниям врачей.

Любовь Касперович / Фото: личный архив Натальи Ромейко / СМИ