Белорус-анестезиолог, эмигрировавший в США: Здесь спасают пациентов, за которых в Беларуси даже никто не взялся бы
«Прямо в реанимации пациенту распускают швы на грудине, внутри сердце уже не бьется. Хирург запрыгивает на него и начинает делать прямой массаж сердца. Анестезиологи хватают кровать и везут этот труп в операционную. Там подключаем к аппаратам, запускаем сердце…» Это случай из практики Вячеслава Бародки — белорусского врача, который уехал в США 12 лет назад. Сегодня он анестезиолог в знаменитом госпитале Джона Хопкинса, который считается лучшей клиникой в Штатах. СМИ поговорил с Вячеславом о медицинском образовании в Беларуси и США, работе по 12 часов и спасении жизни даже после смерти.
3000 долларов хватало, ведь в Беларуси платили 100
Вячеслав Бародка учился в 51-й минской школе вместе с Виктором Кислым — человеком, который в 2010 году создаст всемирно известную игру World of Tanks. Когда в 90-х белорусские студенты впервые поехали в США по программе Work and Travel, именно Виктор рассказал о ней бывшему однокласснику. Вячеслав в тот момент учился на лечфаке БГМУ.
Так они с братом оказались в Штатах. Вячеслав работал помощником официанта в ресторане: мыл столы, убирал тарелки, нарезал хлеб. Когда лето закончилось, он вернулся в Минск, а брат остался и начал слать в Беларусь учебники на английском и выяснял, как получить диплом врача в США.
Вячеслав окончил БГМУ и, как положено бюджетнику, три года отработал на государство в детском ортопедическом центре при 17-й поликлинике.
Выкраивал время, чтобы ездить в Москву на экзамены в резидентуру (аналог нашей ординатуры в США), а сразу после отработки распределения взял билет на самолет через Атлантику.
— Первый этап экзамена самый тяжелый. Он включает все предметы, которые мы проходим в «меде» за первые 2,5−3 года. 10 предметов сразу, 600 вопросов, на время. Идут часовые блоки, на час 50 вопросов. То есть на каждый чуть больше минуты.
В вопросе может быть описание состояния больного, вопрос по нему и различные варианты ответа.
Это очень стрессовая ситуация.
Но оказалось, что впереди ждет еще больший стресс. Вячеслав попал в хирургическую резидентуру в Нью-Йорке.
Хирургия считается самой тяжелой специализацией, и первый год в ней оказался для белоруса очень трудным.
— Каждый третий день — дежурство. Ты заходишь в больницу и выходишь из нее через 30 часов. Это очень тяжело. Первые полгода после 24-часового дежурства слезы на глаза наворачивались: зачем это все надо было, ради чего? — рассказывает Вячеслав. — Сейчас в Америке больше 24 часов работать нельзя, и после этого ты должен отдыхать не меньше 10 часов. До этого тебя просто в больницу не пустят.
Полная хирургическая резидентура в США длится 5 лет, но иногда резидентов берут только на первый год. Для иностранцев это шанс попасть в систему: многие специальности требуют сначала пройти год общей хирургии. После этого можно «перескочить» в окончательную специализацию. Вячеслав выбрал анестезиологию и еще на год переехал в Филадельфию.
Врач с двумя годами резидентуры за плечами уже может работать в больнице. Из своего класса Вячеслав был единственным, кто, завершив программу по анестезиологии, продолжил специализацию. Остальные 14 человек пошли в госпиталь. Причина проста: в больнице врачу платили 240 тысяч долларов в год, резидент же получал 36 тысяч.
— Знакомые американцы крутили пальцем у виска. А мне трех тысяч в месяц было вполне достаточно, еще и лишние деньги оставались. В Беларуси моя зарплата была 90−100 долларов. Этого хватало, только чтобы заправить машину и доехать от дома до поликлиники, — вспоминает Вячеслав.
Он продолжил изучать анестезиологию, теперь с упором на кардио. Всего Вячеслав провел в резидентуре 4 года, из них последние два — в Университете Джона Хопкинса в штате Мэриленд. Университетский госпиталь объединяет клинику и исследовательский центр и считается одним из лучших в США. Окончив резидентуру, белорус остался там работать.
Смерть не повод перестать бороться за жизнь
Анестезиолог не только смешивает «коктейль» из препаратов для наркоза (как говорит Вячеслав, любым из лекарств, которые усыпляют больного, его же можно убить). Самая главная его забота — не позволить пациенту умереть во время операции. Если возникнет угроза жизни, не хирург, а именно анестезиолог становится к операционному столу.
— Современная анестезиология очень безопасна по сравнению с тем, что было еще 30 лет назад. Но, несмотря на все оборудование, ты не можешь оставить больного одного ни на секунду.
Вопрос жизни и смерти — это 1−3 минуты.
Если во время операции порвалась артерия, то смерть наступает за минуту. Если сердце остановилось, больной потерян через 30 секунд.
В такие моменты стресс колоссальный. Но к этому нас и готовят, — говорит Вячеслав.
Сейчас для резидентов-анестезиологов появляются специальные программы психологической помощи: когда ты впервые потерял пациента, это вызывает шок. Вячеслав до сих пор помнит первую смерть, которая случилась у него в хирургической резидентуре в Нью-Йорке.
— Нам привезли мужчину с огнестрельным ранением — 6−7 пуль. Его пыталась спасти команда из 20 человек: кто кровь переливал, кто ставил капельницы, кто интубировал, кто разрезал. Спасали его, наверно, час, но не получилось. Мы объективно понимали, что ничего не могли сделать, но все равно это огромное разочарование…
Когда же пациент на грани смерти выживает, врачи ощущают невероятный подъем.
— Во время одной операции у больного травмировался пришитый сосуд. Сердце перестало работать. Он умер на глазах у реаниматологической команды. К
азалось бы, сделать ничего нельзя, но хирургическая команда сказала: «Нет, мы идем до конца».
Ему прямо в реанимации распускают швы на грудине, внутри сердце уже не бьется. Хирург надевает нестерильные перчатки (те, что есть под рукой), запрыгивает на больного и начинает делать прямой массаж сердца. Анестезиологи хватают кровать и везут этот труп по коридору мимо родственников в операционную. Там его подключают к аппаратам, искусственное сердце и легкие разгоняют кровь, хирурги восстанавливают проходимость сосуда, запускаем сердце, привозим его обратно в реанимацию.
Врачи боялись, что, спасая жизнь больному, не успели спасти его мозг, и после остановки сердца клетки погибли без кислорода.
— На следующий день мы к нему пришли, спросили, помнит ли он нас.
Он говорит: «Конечно, вы же были моим анестезиологом», — рассказывает Вячеслав. — Нужно всегда бороться до конца.
При операциях на сердце смерти на операционном столе редко, но случаются. Если у пожилого пациента порвалась аорта, то это не обязательно значит, что хирург сплоховал. Правда, иногда это тяжело объяснить родственникам. В судах Соединенных Штатов рассматривается немало исков против врачей. Особо отчаянные родственники идут в обход правосудия.
— Года два назад в Хопкинсе была история. После операции у пожилой пациентки появились осложнения. Я не помню, какие именно, возможно, ее парализовало. Ее сын вернулся в больницу с пистолетом, вызвал хирурга и выстрелил в него. К счастью, не убил, — вспоминает Вячеслав. — На всю страну прогремел этот случай.
Система здравоохранения в США: лечат по высшему разряду, не считая денег
— Основной плюс американской системы здравоохранения — самая современная медицинская техника и новейшие лекарства, поэтому эта система творит чудеса. Там спасают тех пациентов, за которых в Беларуси даже никто не взялся бы, — рассказывает Вячеслав.
С самым большим плюсом системы связан и самый большой минус. Если в клинику попадает человек без страховки, на нем не будут экономить, но он останется должником больницы. Если у него нет ничего, расходы на лечение должен покрыть кто-то другой. И страховые компании закладывают эти риски в стоимость страховок, поэтому взносы растут из года в год.
— Никого не интересуют никакие финансовые вопросы. Шейх, бездомный, заключенный — всех лечат одинаково. Это благо и помогает творить чудеса, но вся система в огромном минусе.
Даже если Америка прекратит копить долги за счет своей военной машины, здравоохранение обанкротит страну.
В международном рейтинге систем здравоохранения, который составляет авторитетное агентство Bloomberg, Соединенные Штаты занимают 50-е место из 55. На заботу о здоровье жителей страна тратит 17% ВВП, или 9500 долларов на человека в год. Больше только у Швейцарии — 9674 доллара, — но Швейцария занимает 14-е место в рейтинге.
Вячеслав кивает: в европейских странах, по его мнению, более разумная система здравоохранения.
— Европейцы сначала считают деньги, а потом берут на себя обязательства по лечению. Бюджет системы рассчитан на определенное количество вмешательств. Для них выбирают тех больных, которые больше всего в этом нуждаются. Идеальный пример — Германия или Британия. Там государство платит, контролирует, выделяет ключевые направления. Америка же сильно ориентирована на бизнес.
При бесплатной медицине, как в Беларуси, пациент склонен перекладывать свою ответственность на врача, считает Вячеслав. На Западе, где человек платит за свое здоровье напрямую из кошелька, а не опосредованно из налогов, ситуация противоположная.
— В западной медицине огромная ответственность перекладывается на больного. Вклад системы здравоохранения в продолжительность жизни только около 10%. Остальное — образ жизни.
Самые опасные заболевания — инсульты, инфаркты миокарда, рак — это образ жизни. На Западе, если у тебя ожирение, ты пьешь или куришь, для тебя взнос по страховке будет в полтора раза выше, потому что риск выше.
Об отъезде в США: возможности оказались там
На работу Вячеслав обычно приходит в 6.30 утра. На полчаса раньше появляются его резиденты. Они готовят операционную. Первого больного в нее завозят в 6.45 утра. Домой анестезиолог уходит обычно в 8−9 вечера. И так 3 или 4 дня в неделю. Один день — академический — дается на чтение литературы и написание научных статей.
— Не совсем верно говорить, что я выбрал переезд. Когда ты думаешь о спасении людей, а не о деньгах, это полная самореализация. Когда ты распространяешь новое знание в статьях и на симпозиумах, ты помогаешь уже не десяткам, а сотням. К сожалению, такие возможности оказались там. Вся жизнь там — это работа. А по родине всегда скучаешь, — говорит белорус.
Ольга Корелина / СМИ
Отслойка плаценты. Могла умереть с ребенком. Но спасли во 2 роддоме Минска
У Юры день рождения — ровно 1 год. Год назад могла случиться трагедия, но, как говорит мама Юры, минчанка Екатерина Захарова, они «вытащили счастливый билет». Эта история — о благодарности и врачах второго роддома Минска, которые сделали своей будничной работой чудо — жизнь нового человека.
«Меня пугает, что мы перестали ценить работу врачей и воспринимаем это как должное»
— Знаете, в последнее время я читаю много статей, в которых люди бесконечно жалуются на нашу медицину, наших врачей. И поэтому мне захотелось рассказать свою историю Onliner, ведь у меня все было иначе. Нас с сыном спасли! И я считаю, что стоит ценить то хорошее, что есть в этой системе. Тех людей, которые спасают наши жизни, несмотря на малюсенькие зарплаты и отсутствие благодарности. Меня пугает, что мы перестали ценить работу врачей и воспринимаем это как должное, — говорит Екатерина Захарова.
— Я рожала в 34 года. «Возрастная первородящая» — так это называется сегодня. Гораздо приятнее, чем прежний термин «старородящая», правда? — смеется Екатерина. — Я предугадываю вопрос читателей: почему так поздно? Во-первых, я никогда не была одержима идеей материнства. Для себя решила: стану личностью — и только потом буду рожать. Во-вторых, любимого мужа я встретила после 30. И в-третьих, не у всех пар беременность наступает так быстро, как они хотят.
Когда я узнала, что у меня будет сын, я была такая счастливая! Беременность проходила отлично. Мне повезло, государственная медицина — та самая, к которой у людей столько претензий, — относилась ко мне очень лояльно с самого начала. И на этапе обследований, подготовки к беременности, и в женской гинекологической консультации…
На 36-й неделе беременности, за месяц до родов я была дома с мужем и родителями, когда вдруг началось кровотечение. Я поняла, что ситуация опасная. Сама, тихонечко, чтобы не пугать родных, вызвала скорую. Она приехала очень быстро. Врач скорой выслушал, посмотрел и не стал пугать меня — это очень важно. Даже мужа моего успокаивал.
Представьте картину: меня увозит скорая во второй городской клинический роддом, я вижу кровь, я напугана… А врач скорой настолько сам переживал за меня, что оставался рядом в приемном отделении больницы, пока меня не перевезли в операционную. Буквально держал за руку! Это поразило меня. Столько участия по отношению к чужому, абсолютно постороннему человеку!
«У-у-у», — подтверждает историю мамы маленький Юра. Он же был там и, если верить теории пренатального развития, все помнит, даже момент собственного рождения.
— УЗИ в больнице показало замедление сердцебиения у ребенка. Ситуация была серьезная. Помню, толпа врачей стоит надо мной, словно в американском сериале, и кто-то кричит: «Срочно в операционную!» Тут же на каталке снимают с меня одежду, берут анализы крови… Понимаете, врачи не везли меня, не шли в операционную «между делом» — они бежали! Бежали! И понять это неравнодушие, этот опыт спасения и бесконечной ценности твоей жизни для другого человека может только тот, кто его пережил, — Екатерина прячет слезы.
— От момента, когда сделали УЗИ, и до того, как в операционной я отключилась под действием наркоза, прошло не больше двух минут. Под одеялом, когда очнулась в реанимации, нашла… грелку. Если вы когда-нибудь испытывали на себе действие наркоза, то знаете, как после этого холодно телу: дрожишь и не можешь согреться. А тут эта теплая грелка! Такая, казалось бы, мелочь, но столько в ней человечного отношения!..
А потом ко мне в палату, в реанимацию, поднялась Татьяна Пивченко — неонатолог-реаниматолог, лечащий врач Юры. Она сказала, что с моим сыном все в порядке — для меня это очень много значит! Представьте слезы и волнение, когда ты пережила экстренное кесарево под наркозом и ничего не знаешь о судьбе ребенка: жив ли он? Я с ума сходила от тревоги. А тут врач, дико занятой человек, сам приходит и говорит: не волнуйтесь, с малышом все в порядке, мы за ним следим. У меня случился разрыв шаблона. По большому счету я вообще не должна доктора интересовать, ее работа — это младенцы, а Татьяна Пивченко постоянно заходила ко мне, спрашивала: «Как ваша температура?» Ну на какой шкале это можно измерить, как отблагодарить?
Как я узнала позже, у меня была отслойка плаценты — это страшный сон всех врачей. При такой патологии может умереть и мама, и ребенок. В нашей семье это могло обернуться трагедией, если бы не врач скорой помощи, работники в приемном отделении второго роддома, хирургическая бригада у операционного стола, медсестры и врачи в акушерском обсервационном отделении и педиатрическом отделении для недоношенных детей… Все эти люди спасли меня и моего сына.
Екатерина нежно сжимает Юру за руку и снова прячет слезы благодарности.
— Пока Катя была в операционной, мы оказались по другую сторону, — вспоминает бабушка Юры Елена Владимировна. — Утром вместе с папой прибежали в роддом: «Как наш внук? Что с ним? Где он сейчас? Скажите!» И на нашу просьбу откликнулись. Из другого крыла вышла детский врач Татьяна Пивченко: «Все хорошо, не волнуйтесь». А потом посмотрела в наши отчаянные глаза и говорит: «Ребенок дышит сам — это самое главное. Остальное все делается как надо: капельница и сердечко». То есть за те три-четыре часа, что прошли с момента рождения ребенка, врач успела и послушать его, и лечение назначить. Казалось бы, молодой врач, 30 лет, но такой внимательный, неравнодушный человек. Она поговорила с нами — и знаете, просто гора с плеч! Выдохнули с облегчением: все не так страшно.
Своего сына Екатерина увидела только на пятый день. У женщины подозревали грипп, а потому не пускали к боксу с новорожденными, чтобы исключить риск заражения.
— У меня нет обиды на врачей из-за того, что не давали увидеться с Юрой, они сделали все правильно. Но находиться вдали от сына было сложно, честно скажу, — признается Екатерина. — Зато я смогла увидеть, как все работает. Пятнадцать дней мне довелось провести в роддоме. Я наблюдала за медсестрами: им по 20 лет, а они уже столько знают и умеют! Сколько терпения нужно, чтобы каждой маме показать, как ребенка кормить, памперс надевать. Помню, я плакала: анализы не очень хорошие, лежу одна в палате, к ребенку не пускают, да еще и гормональный фон после родов… А медсестры меня успокаивали. Не просто «Отстаньте, товарищ», а нашли слова добрые, человеческие. Поверьте, они очень заняты, не сидят и не пьют чаи. У них нет времени поспать ночью или по телефону поговорить. Носятся как угорелые. Таких, как я, у них в день по 20—30 человек. Но для каждой роженицы они находят время. Придешь на пост, пожалуешься: «У меня пропало молоко», — тебя выслушают и помогут. Для них это ежедневный труд, а для меня — спасение моей семьи. Люди каждый день совершают подвиги. После этого опыта в роддоме я вообще задумалась: вот я из IT-сферы, хорошо зарабатываю, а в чем ценность моей работы? Разве она спасет чью-то жизнь?.. Они работают по 12 часов изо дня в день, эти бешеные ночные смены!.. И ведь это живые люди. У них свои семьи. Свои проблемы, трудности, заботы… Мы должны помнить об этом.
В отделении стоят стеклянные боксы, и видно все, что врачи и медсестры делают с новорожденными. Там детки, которые родились раньше срока, или восстанавливаются после болезни, или есть риск каких-то нарушений, или это отказнички. Фактически врачи и медсестры заменяют им матерей! Как будто это ее родной ребенок — вот такое отношение!
Четыре дня меня не было рядом с сыном. А потом я пришла, протянула ему руку — и он сжал ее своей маленькой ладошкой. Для матери это такой момент, ну такой!.. И Татьяна Пивченко мне говорит: «Он узнал вас!» По-моему, я тогда заплакала от счастья!.. Понимаете, у женщин, оказавшихся в такой ситуации, как я, очень много вины, ведь ребенок провел первые дни жизни отдельно. И вот это «Он узнал вас» было для меня очень важно! Уже потом я прочитала, что младенцы рефлекторно сжимают руку. И конечно, врач знала об этом. Но она тонкий психолог — все поняла и сказала именно то, что нужно было в тот момент, чтобы создать связь между мной и сыном.
— Своими глазами я видела, как люди борются за каждую минуту жизни. Это их призвание, они принимают роды, ухаживают за молодыми мамами и новорожденными не ради денег. Это долгая, кропотливая работа, не просто труд бездушный. Здесь нужно мастерство и умение. Смысл их жизни — в том, чтобы спасти меня, спасти вот этого пузатика… Мы забыли, что приходим к врачам за помощью, а не за «услугами». И нужно быть благодарными, проявлять уважение, ценить этих людей, — убеждена Екатерина.
«Моя работа — это лучшее, что могло со мной случиться»
Екатерина Захарова много говорила о том, что врачи — живые люди. Они так же, как все, устают, тяжело переживают неблагодарность и потери. А потому с неонатологом-реаниматологом, врачом второго городского клинического роддома Минска Татьяной Пивченко мы решили встретиться в неформальной обстановке, без галстуков. Точнее, в нашем случае — без халатов.
«Двойка» — большой роддом, третьего уровня. Это означает, что в нем, кроме всего прочего, есть отделение детской реанимации. Работа Татьяны на профессиональном сленге называется «встречать ребенка на выходе»: ее руки первыми принимают новорожденного, когда он появляется на свет. Она приходит на все роды — естественные и кесарево, помогает младенцам родиться здоровыми, обследует, если нужно — экстренно реанимирует, преодолевает все трудности, а затем каждый день наблюдает за детьми и обучает мам, чтобы те спокойно могли выписаться домой. Казалось бы, спустя пять лет работы и тысячи пройденных родов появление новых людей на свет должно было стать рутиной. Ан нет.
— Вы знаете, неонатолог — это такая работа, в которой нельзя быть безразличным. Если в каких-то других медицинских профессиях врачи отстраняются от своих пациентов, то тут невозможно отстраниться от ребеночка! Он рождается, и первое, что видит, — вот, мои руки. Он беспомощный, я ему помогаю. Уже потом руки мамы и, понятное дело, первый контакт — кожа к коже. Но все равно сделать первый вдох ему помогаю я. Обтереть, обогреть, обсушить — и ребеночек начинает кричать.
Моя профессия требует эмоциональной отдачи ежедневно. Нельзя прийти в плохом настроении на работу и идти на обход к детям. Потому что тогда день пропал! У меня вот так: я иду, и стóит подумать о чем-то грустном, как тут уже первый ребенок, первые роды — и сразу становится все хорошо!
Через два часа после родов мы снова встречаемся с мамой и малышом, уже в послеродовой палате. Говорим о том, как ухаживать, какие могут быть переходящие состояния, что делать, если они не пройдут. Вроде бы рутинные, но очень важные моменты. Потому что если мама не знает, что ей делать, то она будет паниковать. Плюс еще гормональная перестройка. Диалога не получится, если сразу не объяснить. Мамы все равно пугаются: что дети тяжелые, странно дышат или странно какают (смеется. — Прим. Onliner). Ежедневно мы отвечаем на одни и те же вопросы, но что ж поделать, маме нужно убедиться, что с ребеночком все в порядке. Бывает ближе к полуночи такой момент, когда, казалось бы, можно выдохнуть: у мам вопросов нет, дети все облюблены, истории болезни напечатаны, — и тут обязательно кто-нибудь приезжает на полном раскрытии, нужно бежать в родзал (улыбается. — Прим. Onliner).
Про то, как на самом деле тяжело работать неонатологом, говорит простой факт: пять лет работы в этой профессии считается большим стажем, немногие могут продержаться так долго.
— Да, работенка непростая. Наш роддом рассчитан более чем на 100 коек. За сутки бывает и по 16 родов. Ночные дежурства без права на сон. Бывает 36 часов работы нон-стоп — идешь домой без сил, как вареная селедка. Бывают неблагодарные мамы — и это тяжело перенести. Но с этим ничего не поделаешь, жизнь такая.
Самое тяжелое — пережить, когда ты не можешь спасти ребенка. Человек уходит, природой ему не суждено жить дальше. Вот он только родился, был здоров, лежал у мамы на руках… и его уже нет. Ты не можешь его спасти!.. Или когда приезжают с отслойкой плаценты. Кровь уходит из мамы и чаще всего из ребенка. Это очень тяжело. Большой, доношенный ребенок лежит перед тобой. Он только жил, он еще теплый… Но ты не можешь оказать ему помощь, сколько бы растворов ни лил, сколько бы препаратов ни вводил, искусственно ни дышал — результат нулевой. Это очень сложно пережить. Это всегда стресс… Но такие ситуации достаточно редкие. Если женщина вовремя обратилась, вовремя заметила и отслойка плаценты была не полной, а частичной, нам удастся спасти и маму, и ребенка.
Мне не хочется говорить о грустном. Знаете, я люблю свою работу. Я прихожу, эти ручки, глазки, головки — непередаваемые ощущения! Самое лучшее, что могло со мной случиться. Я счастливый человек, потому что нашла свое место в жизни. Хотя попала в неонатологи, можно сказать, нечаянно (смеется. — Прим. Onliner). Да, я неслучайный человек в медицине, врач в третьем поколении, окончила университет с красным дипломом, все дела (улыбается. — Прим. Onliner). Но одно дело — хорошо учиться, а совсем другое — правильно выбрать специализацию. Помню, на распределении декан посмотрел на меня и сказал: «Тебе здесь [во втором роддоме] будет хорошо». Я ему очень за это благодарна!
Это попадание — десять из десяти. Важно сказать, что у меня очень благородный коллектив. Они не жадные поделиться опытом, отдают все, что знают, — и это помогло мне стать врачом. Помню себя пять лет назад: иду с трясущимися руками, зеленый интерн, даже не знаю, как к пациентке в палату зайти (смеется. — Прим. Onliner). За эти годы я многому научилась. Так что благополучные роды, счастливый исход, здоровые мамы и детки — это не только моя заслуга, как вы говорите, это заслуга всего отделения, слаженная работа медсестер, врачей и дежурной смены. Такая вот история.
— Вы так довольны своим делом, что хочется вернуться на землю и задать простой, но важный вопрос: разве ваша работа оплачивается должным образом?
— Не только у нас, но и в любом государственном учреждении небольшие зарплаты. Люди крутятся как могут.
Я знаю семью врачей, где муж подтаксовывает, чтобы заработать денег.
Такова реальность. Ну а кто у нас живет на ставку в государственном учреждении? Никто. Я работаю обычно на полторы ставки — да, загрузка по часам большая, зато получаю в среднем 1000 рублей — достойная зарплата.
Но скажу вам честно: врач — очень незащищенный человек. На тебя пишут жалобу, и ты должен оправдываться. И даже если жалобу после разбирательства признают необоснованной, тебя все равно лишают так тяжело заработанной копейки! 30 рублей — это ведь целые сутки моей работы.
Надо сказать, что когда мы позвонили Татьяне Пивченко с просьбой об интервью, она удивилась: «Я? Герой статьи? Да ладно! Что я такого особенного делаю?» И во время разговора искренне недоумевала: неужели пациенты захотели рассказать о ней, сохранили благодарность даже спустя год? В такие моменты становится грустно: что же мы, дорогие белорусы, делаем с нашими врачами, если даже лучшие из них настолько непривычны к благодарности и не видят собственную ценность?..
— Я, честно говоря, не ожидала, что вы меня пригласите… Мне кажется, ко всем женщинам в роддоме я отношусь одинаково. Чисто по-человечески, если ты был на родах, знаешь обстоятельства, то как оставаться безучастным? Сейчас вообще сложно забеременеть, окружающая среда дает о себе знать. Я могу представить, через что прошла мама, чтобы забеременеть в первый раз в 34 года. И всю беременность ходила, все было прекрасно, а в итоге отслойка плаценты. Это вызывает у меня сочувствие. Я же сама женщина, мама. Ну как не поинтересоваться своим пациентом и его мамой? — недоумевает Татьяна.
— А что насчет пап? Говорят, присутствие отца в родах очень важно. Что вы об этом думаете?
— Признаюсь, мне не очень нравятся партнерские роды. Иногда бывает мужчина адекватный, помогает женщине, а порой — тиран, который не дает доктору провести осмотр. И вообще, на мой взгляд, роды — это большое таинство. Оно должно быть сокрыто от глаз супруга. Тем более у нас сейчас достаточно распространены платные роды, и там не обязательно присутствие мужа, ведь рядом акушерка и врач. Акушерка может точно так же помассировать спину, обезболить вовремя.
Давайте зададим вопрос: зачем женщина берет с собой в роды мужа? От чего защищается? Иногда женщины берут мужчин в роды, чтобы их там не обидели. Но это предвзятое отношение к врачам. На самом деле никто не хочет навредить маме и ребеночку. В процессе родов постоянно снимаются показатели сердцебиения плода, акушер следит, чтобы не наступила слабость родовой деятельности, при необходимости делает, например, разрезы на промежности, которые кажутся маме агрессивными, но в действительности они нужны для того, чтобы облегчить выход ребенку, чтобы он был в итоге здоровым. Мы всегда делаем все в интересах женщины и ребенка.
К тому же мужчины по-разному реагируют на происходящее в родзале. Помню, был у нас один «генерал». Так он стоял-стоял, а потом — хлоп! — упал навзничь. Пришлось бегать между ним и роженицей, приводить его в сознание (смеется. — Прим. Onliner).
И все равно, несмотря на все «но», я считаю, что у меня хорошая благородная работа. Неонатологи — это вообще люди единичные. Большая удача, что меня приняли и все получилось.
Источник: Полина Шумицкая. Фото: Алексей Матюшков, Александр Ружечка; из личного архива
